Эпилог. Вениамин Александрович Каверин

в не виданных мною чувашских или мордовских костюмах – жены или вдовы кулаков, работавших на стройках или тоже умиравших где попало. Кладбище росло скорее, чем комбинат. В наскоро построенных бараках жить было невозможно – клопы сыпались с потолков, покрывали стены. Рабочие спали на земле, подле бараков. Километрах в пяти-шести в своем поселке (кажется, он назывался Березки) жили иностранцы, приезжавшие на строительство в своих машинах – энергичные, моложавые, бодрые. Неравенство между жизнью в Березках и на строительстве было, мало сказать, оскорбительным – оно говорило о рабском отсутствии достоинства, о самооплевывании, совершавшемся согласно существующим директивам. Дух напряженного подчинения господствовал в каждом слове.

      Толя Р. был прав: все, что открывалось перед нами в Магнитогорске, было необыкновенным. Но, может быть, еще более необыкновенное заключалось в том, что, ясно видя прямую связь между ростом кладбища и ростом комбинатов, я как бы старался не видеть эту связь – и, стало быть, бродил по строительству с закрытыми глазами.

      Но вот совершилось нечто, заставившее меня очнуться; я упомянул, что ко мне были прикомандированы два комсомольца – не парторганизацией, куда я не обращался, а местной газетой. В городок для иностранцев пускали неохотно, и я вспомнил о письме Матвеева к Мандельштаму – не поможет ли горком комсомола? С ребятами, показывавшими мне Магнитострой, я успел подружиться: один хотел стать водолазом, второй – артистом, и мы не раз обсуждали сравнительные достоинства этих профессий. Но вот я сказал, что у меня есть рекомендательное письмо к Мандельштаму, – и наступило неловкое молчание.

      – К какому Мандельштаму? – спросил будущий водолаз.

      – Разве не он у вас секретарь горкома?

      Снова молчание.

      – А от кого у вас письмо?

      – От Матвеева.

      – А кто такой Матвеев? Как его зовут?

      – Владимир Павлович.

      – А где он работает?

      Матвеев был в ту пору уже смещен с высоких партийных должностей и работал, кажется, в Ленинградском отделении Союзфото.

      Любопытство комсомольцев приняло характер допроса, и я ответил с раздражением:

      – Не все ли вам равно, кем он работает? Мне хотелось бы увидеть Мандельштама.

      – Вы не можете его увидеть, – нехотя объяснили комсомольцы. – Он арестован.

      Тогда еще аресты не были ежедневными, никого не удивлявшими явлениями, и я невольно вскрикнул:

      – За что?

      – Как враг народа.

      Мы заговорили о другом. Не думаю, что будущий водолаз рассказал кому-нибудь о рекомендательном письме к «врагу народа». Но как бы некий невидимый взгляд стал сопровождать меня после нашего разговора – или это только казалось?

      Я не хотел предъявлять командировку Союза писателей, мы с Толей решили жить вместе с рабочими в бараках – мне казалось, что для будущей книги важно как бы «внутренней камерой» заснять обычный рабочий день, в котором