Вдруг он рассказал почти весело, с добрым лицом, как вскоре после доклада Жданова к нему пришли три суворовца с одной девочкой шестнадцати-семнадцати лет – пришли, чтобы «отдать дань уважения» (так было сказано), – и он поспешил вежливо выпроводить их из квартиры.
– Хорошие мальчики, – тепло улыбнувшись, сказал он. – Фуражки держали по форме на локте левой руки. Я за них испугался.
Он недаром испугался за мальчиков. По приказу Главного штаба специальная комиссия приехала в Ленинград для разбора этого дела. Суворовцы были исключены из училища вопреки тому, что один из них, по отзывам преподавателей, обещал стать выдающимся стратегом…
Я предложил Михаилу Михайловичу пройтись по Невскому. Он удивился:
– Пожалуй. Я давно не выходил. А ты не боишься?
И с вдруг вспыхнувшим раздражением он рассказал, что Вера Федоровна Панова на днях пригласила его к себе, он встретился на лестнице со Слонимским, и тот, смутившись, поздоровался с ним, а потом, в передней, постарался объяснить Вере Федоровне и ее гостям, что они не пришли вместе, а встретились на лестнице случайно.
– Впрочем, однажды он уже перебежал на другую сторону улицы, увидев меня.
Я не удивился. Возможно, что Слонимский еще любил Михаила Михайловича. Среди «серапионов» они были самыми близкими друзьями.
Но Слонимский был уже «превращен». Он написал и послал Сталину свой роман об оппозиции, направленный против Бухарина, Зиновьева, Каменева, и пережил постыдную неудачу, связанную с этим романом.
Уже тогда, в конце тридцатых годов, он маниакально много говорил, говорил, говорил, не замечая, что слушатели не хотят слушать его самооправдания, сопровождавшиеся заискивающей улыбкой. Все его однообразные речи были самооправданием, хотя никто не обвинял его в преступлениях против Советской власти. Но он заранее оправдывался! Не обвинили, но могли обвинить! Не арестовали, но могли арестовать! Надо было что-то заранее придумать, доказать, объяснить. Сама возможность ареста заставляла его трепетать.
Зощенко вскоре простил Катаева, так же как других, топтавших, терзавших и оскорблявших его ради карьеры и денег. Он был милосерден, но не в христианском смысле этого слова, а потому, что находился по сравнению с ними на недосягаемой высоте.
Недолго продолжалось наше «тюремное» свидание. Михаил Михайлович вскоре устал, и мы повернули назад, не дойдя до Садовой. Прощаясь с ним, я вспомнил, как у постели смертельно больного Тынянова меня поразило известие, что он больше не может читать. Это было месяца за три до его кончины. Я принес лупу, но Елена Александровна (его жена и моя сестра) шепнула, чтобы я спрятал лупу. С упавшим сердцем я подошел к больному. Не может читать! Отрезан от книг, от мира,