– Опера, опера, опера только! – говорил он.
…Я играл в Штока: выходил, кланялся и сразу – к музыкантам, властно постучав палочкой по пюпитру. Дирижируя, я подавал знак артистам – вступайте – и, кланяясь, небрежно откидывал назад шевелюру. Правда, шевелюры не было – нас стригли под первый номер, но я все равно откидывал и кланялся быстро и низко, как Шток.
Я не только управлял оркестром, хотя все время нужно было что-то делать со звуками, летевшими ко мне со всех сторон, я боролся с неведомой силой, заставлявшей меня "прогорать". Может быть, это были большие черные птицы, которых я отгонял своей палочкой, но они опять прилетали. Возвышаясь над оркестром, высокий, с орлиным профилем, в черном фраке, я отбивался от них – спиной к этим жадным лавочникам, сидевшим в партере и равнодушно смотревшим, как я прогорал.
4
Для отца музыка – это был полк, офицеры, парады, "сыгровки", на которых он терпеливо и беспощадно тиранил свою музыкантскую команду, ноты, которые он писал быстро и так четко, что их трудно было отличить от печатных. Он играл почти на всех инструментах. Но его музыка была полковая, шагающая в такт, сверкающая на солнце, мужественная. Недаром он придавал особенное значение ударным инструментам: барабану, треугольникам и тарелкам. И даже когда его оркестр играл похоронный марш, в музыке чудилось нечто подтянутое, военное, с выправкой и как бы внушающее покойнику, что, хотя он умер и тут уж ничего не поделаешь, он может не сомневаться, что и после его смерти все на свете пойдет своим чередом.
Отец любил какую-то пьесу, в которой изображалось эхо. Выступая со своим оркестром по воскресеньям в Летнем саду, он посылал на горку трубача. Трубач отзывался неожиданно, и публика прислушивалась, не веря ушам. Скептики шли искать трубача, но не находили – он ловко прятался в кустах.
Для Саши музыка была совсем другое. Он любил "изображать" на рояле, и это у него получалось прекрасно.
– Мама, – говорил он и действительно играл что-то прямое, немногословное, гордое, в общем, похожее на маму.
– Нянька.
И однообразный ворчливый мотив повторялся до тех пор, пока все не начинали смеяться.
– Преста.
И начинался старческий собачий лай, хриплый, замирающий на короткой жалобной ноте.
У Саши был талант, но он не придавал ему значения. Он еще не решил, кем он будет – знаменитым химиком или музыкантом. Дядя Лев Григорьевич считал, что Саше нужно "переставить" руку, но Саша не соглашался – это должно было занять, по его расчету, не меньше трех лет. Он говорил, что для композитора неважно, умеет ли он хорошо играть, что даже Чайковский играл, в общем, средне. Зато Саша превосходно читал с листа. Кипа старых нот, которые он быстро проигрывал, постоянно лежала