Кики шестнадцать. Прекрасный возраст, чтобы влюбляться и носить короткие юбки, но ужасный, чтобы убивать и быть героем. Особенно когда твои родители – богатые члены партии Единства. Кики красива, не лишена мозгов, не испорчена деньгами и закрытой школой. Идеальная генетика. Настолько идеальная, что иногда я задаюсь вопросами вроде: «Эй, Бог, зачем ты дал этому ангелочку странные способности и склонность к общению с фриками?» Конечно же, ответа я не получаю. Но ведь правда… чем облучили нашу прелесть, когда она еще была в утробе матери? Она родилась уже со своим «уродством». Прекраснейшим из всех уродств. Кики умеет летать. Быстро, изящно. Как ласточка. Или бабочка, какую приятно насадить на иголку. Кстати, это цитата Дэрила.
Когда семья Кики узнала, что дочь связалась с нами, да еще и попала в оппозиционную организацию, детке пришлось скверно. Но девочка здесь примерно полтора года, и она первая, кто принес с собой не только боевую силу, но и немного света. Кики просто чудо: дружит со всеми, терпит грубости, не впадает в истерики по пустякам. Да, ласточка и бабочка. Даже когда надевает обмундирование. Это легко понять, бросив один взгляд на почти белые волосы с тонкими радужными прядками и заглянув в ее серые глаза.
Кики, как и я когда-то, обожает свои полеты: поднимается за облака, исполняет всякие трюки над крышами. Тренируется каждый день. Посмотреть на это выходят многие; среди нас Кики – единственная, кого горожане совсем не боятся. Дети тянут к ней руки, если видят на улице, ее обожают фотографировать журналисты. Если у героев может быть привлекательное лицо… то вот оно.
Но сейчас наша крошка не выглядит милой. Она рассерженно, сжав кулаки, смотрит то на нас, то на стоящего рядом Глински. Тот наконец удостаивает нас вниманием.
– Ну-ка… скажите мне что-нибудь… товарищи.
Глински выплевывает последнее слово, сухо кашляет, и на миг невидимые тиски разжимаются. Этого мне хватает, чтобы вдохнуть и взять себя в руки. Соберись, курица. Это политик. Просто политик.
Больше всего при нашей первой встрече меня поразили его глаза – серые, цвета неблагородного металла или мокрого асфальта, холодные. Еще косой шрам, рассекающий лоб и переносицу и чудом не достающий до верхнего века. Есть и второй шрам, который идет от левого угла рта по подбородку, он слегка растягивается и багровеет при улыбке. «Слуге народа» с таким лицом трудно доверить свою жизнь. Да даже жизнь голубя или кошки ему доверять не хочется.
Он не признает официальных костюмов, ходит в черном, как и мы. Когда полы военного плаща развеваются за спиной, кажется, будто у Вана Глински крылья, как у старой летучей мыши. На фоне высокого черного воротника – всегда высокого и всегда черного – его лицо выглядит слишком бледным для живого человека, длинноватые темные волосы усиливают это впечатление. Глава «единоличников» не напоминает даже ожившего мертвеца, скорее монстра Франкенштейна, сшитого из кусков. Но если бы при такой внешности он был