Наверное, именно это я и хотел сказать Игнатию, но сказал нечто совершенно другое, а именно то, что присутствовало во мне на протяжении всего нашего нескончаемого разговора как ощущение, неотвязная мысль, лейтмотив.
– Ты веришь во второе пришествие?
Вопрос прозвучал почти по-чапаевски: ты за какой Интернационал?
– Я верую во Христа, – сказал Игнатий и одним ударом забил огурец в горлышко графина.
– Он, конечно, придет. Но его не заметят. Это будет призрак, тень Христа. Мы слишком сильно изменились, чтобы его увидеть.
Я действительно так думал. Кто-то из великих или, быть может, простых смертных сказал: слепота – это самое точное, что когда-либо было сказано о человеке.
Моя попытка извлечь огурец из узкой горловины не увенчалась успехом. В конце концов, чей графин? Игнатия. Вот он пусть и мучается.
– Однако мне пора, – засобирался он. – Стресс снят, водки больше нет, злоупотреблять нечем.
– Я могу сбегать за бутылкой.
– Не надо делать того, сын мой, о чем впоследствии можешь пожалеть.
Я со всей осторожностью встаю.
– Постой, в коридоре лампочка перегорела.
Я бросился к двери, чтобы своими ватными ногами проторить Игнатию путь во мгле. Вдруг на него свалится подвешенный на гвоздь велосипед? Или ведро, в котором братия носит колодезную воду?
– От шума падения твоего не содрогнутся ли острова?
Игнатий мягко, но уверенно отстранил меня от двери и шагнул в темноту первым. Возле лестницы он остановился и, повернувшись ко мне, сказал:
– Спасибо за беседу. Но я не за этим приходил.
Я не видел его лица, но хорошо представлял его себе в этот момент: суровое и спокойное, словно выточенное из гранита лицо праведника, не судьи.
– Я хотел рассказать тебе о том, что произошло сегодня в божьем храме.
– Ты рассказал мне.
– Я понял это еще там, в ризнице, куда спрятался, как только началась стрельба.
– Не понимаю. Ты упустил какую-то важную для следствия деталь?
– Да, я упустил важную для следствия деталь.
Игнатий сделал паузу.
– Стреляли в меня. И ни в кого больше.
Пробуждение в пятницу, выпадающую на тринадцатое число, спустя два дня после официально объявленного конца света, было ужасно. Я влил в себя по меньшей мере пол-литра огуречного рассола, затем, томимый жаждой, выковырял из горлышка графина последний огурец и в самом сумрачном расположении духа съел его. Все было плохо: в мире сохранялась нестабильность, в стране, заждавшейся экономического чуда и света в конце тоннеля, ничего не происходило, в личной жизни наблюдалась полная дисгармония, больше напоминающая катастрофу, – ни семьи, ни квартиры, ни денег, ни друга, которого украли неизвестные злоумышленники. Оставалось лишь утешать себя мыслью, что все остальное я украл у себя сам.