В этот раз случилось то же самое.
Возможно, найдётся много рвущихся к беззаветному труду летописцев, готовых с величайшим прилежанием, ничего не упустив и почти не добавив ненужного, талантливейшим образом описать безалаберные годы, последовавшие за звоном колокола, возвестившим, что затянувшееся правление Пшебыслава прервано щелчком ловких ножниц престарелых богинь, которые долго и нудно без видимых признаков усталости прядут и тянут бесчисленные нити жизни ради короткого удовольствия одним махом перерезать их в самый неподходящий, по нашему мнению, момент.
Мы не последуем за упомянутыми нами безупречными рыцарями пера по многим причинам. Во-первых, мы не уверены, что наши умеренные достоинства хоть сколько-нибудь соизмеримы с их недюжинным мастерством и непревзойдённой выучкой, с их поразительным умением выуживать потрясающие жемчужины из такого болота, в которое мы не сможем заставить себя не то что с головой окунуться, но хотя бы забрести по щиколотку, даже если употребим при этом ради успеха предприятия всю отпущенную нам силу воли. Во-вторых… впрочем, достаточно и во-первых.
Платон сжёг свои юношеские поэмы из-за того, что они показались ему хуже гомеровских. Нам бы тоже следовало проявить такую же похвальную скромность, но мы не решились. Далеко нам до основания Академии!
И вот к власти пришёл…
Попробуйте окончить начатую фразу, если вас сразу же перебивают:
– А не можете ли вы сказать мне, что такое власть?
– Ну конечно, могу. Власть это…ну и хитрец же вы! Специально ведь притворились, чтобы поставить меня в затруднительное положение. Поскольку это понятие, если его ограничить одним словом, не имеет строгого определения, хотя даже самому простенькому ежу понятно, о чём идёт речь.
– В чём-то, сударь, вы правы, но согласиться с вами полностью никак не могу. А хотите, я вам скажу?
– Конечно, хочу.
– Видите ли, власть – это внеличное презрение.
– Очень странные слова вы говорите.
– Нисколько. Человек, получивший власть, неизбежно презирает всех, кто внизу, уже в силу одного того, что они не сумели подняться к вершине. И это презрение вовсе не связано с тем, что у властелина оказалась на редкость чёрная или извращённая душа. Это чувство является всего лишь натуральным признанием того тривиальнейшего обстоятельства, что