Я подумал о своем отце, который каждый день выходил с завода в грязных сапогах.
Мы с радостью возвратили бы винтовки и пистолеты, но не деньги. Однако убедить всех, что мы нашли только оружие, было бы сложно. И решили не признаваться, а лишь урезать расходы, чтобы наше богатство не бросалось в глаза. Отец продолжал смотреть на меня с подозрением. Ничего не оставалось, как жить на честно заработанные тысяча четыреста лир в неделю, которых хватало на кино, пиццу и газировку.
Тино лучше всех знал, куда хочет вложить свои деньги. Нелло ходил тише воды ниже травы: отец содрал с него три шкуры. Позднее Нелло признался, что чуть было не сдался в тот день.
Между тем Фитузо каждый раз, как встречался со мной, повторял:
– Эй, Сорняк, это ты украл деньги!
– Какие такие деньги я украл? – пожимал я плечами.
– Хоть оружие верни, – не унимался он.
– Понятия не имею, о чем ты говоришь. Какое оружие? Если не перестанешь досаждать мне, расскажу дядьям! – Так я пытался заставить его замолчать.
Несколько дней спустя на овчарне обнаружили два трупа: Фитузо и его друга.
От этого известия нам стало не по себе. Мы сразу смекнули, что отчасти виноваты в этом.
На следующий день карабинеры арестовали двух человек, подозреваемых в убийстве. Один из арестованных признался, что Виченцо Фитузо присвоил украденные ими деньги.
Мы с Нелло и Тино снова поклялись друг другу хранить наш секрет всю жизнь: если его раскроют, нас тоже прикончат. Находка должна была оставаться тайной, и страх навсегда запечатал нам рты.
Я не спал несколько ночей кряду – меня мучили кошмары. Я и представить себе не мог, что наш поступок приведет к столь серьезным последствиям.
В любом случае, трагическое развитие всей этой истории убедило отца в моей невиновности. Он часто повторял матери, что раскаивается в учиненных им напрасных побоях и в том, что всегда считает меня отпетым хулиганом. Ведь, в сущности, я всего лишь мальчишка.
Естественно, я всячески старался поддерживать в отце это убеждение и чувство вины. Держался с ним холодно и бросал в его сторону взгляды, в которых читался упрек за несправедливую ко мне строгость. В итоге отец стал мягче и снисходительнее, и это было его серьезной ошибкой.
Рассветает, и слышен лязг железных ворот. Должно быть, приехал фургон с хлебом. Каждый день начинается с одних и тех же звуков и тянется в изнуряющем, однообразном ритме. За всю ночь я так и не сомкнул глаз. Но это пустяки. Времени для отдыха здесь предостаточно. Клаудио, мой сокамерник, заворочался на нарах – видно, просыпается. И уже представляю, как через минуту он встанет, переоденется за ширмой и устроится своей стокилограммовой тушей на парашу. От этой мысли становится тошно. Самая большая свобода, на какую я могу претендовать здесь, – отдельная камера. Пусть даже крошечная. Зато с моими собственными звуками и запахами. Поворачиваюсь лицом к потрескавшейся холодной стене.
Если бы отец продолжал