– Вот как! На опушке леса живешь? – рассмеялся Каспар. И оба вошли в дом.
Когда Клара Агаппея увидела новоприбывшего, ее большие усталые глаза вспыхнули странным огнем. Она закрыла глаза, склонила красивую головку набок. Непохоже, чтобы появление этого молодого человека очень ее обрадовало, тут было кое-что совсем другое. Она попыталась держаться непринужденно, попыталась улыбнуться, как принято улыбаться, приглашая кого-нибудь войти. Но не смогла.
– Ступайте-ка наверх, – сказала она, – нынче я так устала. Очень странно. Я правда не знаю, что со мной.
Братья прошли к себе, в освещенную луной комнату.
– Давай не будем зажигать свечу, – сказал Симон, – лечь можно и без света.
Тут в дверь постучали, и из коридора донесся голос Клары:
– У вас есть все необходимое, ничего больше не требуется?
– Нет-нет, мы уже легли, так что нам ничего не нужно.
– Доброй ночи, друзья. – С этими словами она чуть приоткрыла дверь, потом закрыла ее и ушла.
– Странная женщина, – заметил Каспар. И оба заснули.
Глава третья
Следующим утром художник вынул из папки свои пейзажи, сначала достал всю осень, затем зиму, и все настроения природы ожили вновь.
– Это лишь малая часть того, что я видел. Глаз у художника быстрый, рука же медлительная, нерасторопная. Сколько всего мне еще надо создать! Зачастую мне кажется, я сойду с ума.
Все трое – Клара, Симон и художник – стояли вокруг картин. Говорили немного, причем только восторженными возгласами. Как вдруг Симон метнулся к своей шляпе, лежавшей на полу, яростно нахлобучил ее на голову и с криком «Я опоздал!» бросился вон из комнаты.
– Вы опоздали на целый час! Для молодого человека это совершенно недопустимо! – сказали ему в банке.
– Но раз уж так получилось? – ершисто возразил провинившийся.
– Как, вы еще и прекословите? Ну что ж! Дело ваше!
О поведении Симона доложили директору. Тот решил уволить молодого человека, призвал его к себе и сообщил об этом тихим, прямо-таки добродушным голосом.
– А я даже рад, что все кончилось, – сказал Симон. – Возможно, кто-то считает, что тем самым нанесет мне удар, сломит мой дух, уничтожит меня и все такое прочее? Напротив, он меня возвышает, льстит мне, вновь, по прошествии очень долгого времени, окрыляет надеждой. Я не создан быть пишущей и счетной машиной. Я охотно пишу, охотно считаю, с окружающими веду себя благоприлично, охотно выказываю прилежание и с готовностью подчиняюсь, коль скоро это не ранит мне сердце. При необходимости я бы сумел подчиниться и определенным законам, но здесь я с некоторых пор такой необходимости более не усматриваю. Когда нынче утром опоздал, я лишь рассердился и был раздосадован, но вовсе не испытывал честной, совестливой тревоги, не упрекал себя, ну, разве только попенял, что так и остался трусливым глупцом, который,