Гуманизм советской власти
Ну вот. Вычитал – посадили где-то в дальней иностранщине учительницу за секс со школьником. Типа, совратила. По мне, темное это дело…
В бытность мою в старших классах были у нас уроки пения. Учительницей была Светлана Сергевна… то ли Куперман, то ли Кантерман. Точно – не Рабинович.
Ух, какая была… Маленькая, стройненькая. Туфли всегда на высоком каблуке, так што ножки у нее были – просто прелесть. К косметике, помнится, она как-то странно относилась. Здоровенные свои черные глазищи мазала… со страшной силой. А губки свои розовые и прелестные помадой даже и не трогала. А еще у нее мода была улыбаться краешком рта. Короче, в какой-то момент я сомлел.
Ну, это надо было видеть. Начал я Светлану после уроков терроризировать. Притаскивал из дома всякие сувениры иностранные, и изо всех сил делал вид, что жить не могу без классической музыки. Она была женщина неглупая, все, по ходу, поняла. От сувениров отказывалась, и играла мне на рояле всяких тама… Бетховенов. Улыбаясь краешком рта.
Доулыбалась.
В один прекрасный день она ничего не поняла толком, но оказалась на том самом рояле. Не имея опыта, я ввел ее в убытки – все застежки-молнии попереломал. И, то ли рояль громко резонировал, то ли Света слишком громко объясняла мне, что я не прав. Но в класс пения вперся Яков Семеныч Гольдберг. Который – завуч.
И ведь, рожа немытая, нет – чтоб уйти. Умнейший вопрос задал: «А что здесь происходит?» У Светы глаза съехали к переносице, а я вскочил и пошел к завучу. У того сработал инстинкт самосохранения, и он испарился.
Пытались Светлану Сергеевну обвинить в растлении малолетних. А я, как обычно, кинулся исповедоваться к папане – в смысле, это я виноват, она тут с боку припеку. Он сначала с удивлением слушал, потом начал ржать, а потом сказал: «Разберемся…»
Сходил папаня в школу, потом завуч меня обходил стороной. А Светлана Сергеевна? А она ниче. Дальше пение преподавала…
Не откладывай на завтра
Вот товарищ Аджабраил жизнь видел только из окна персонального автомобиля товарища Саахова. А я до десятого класса эту самую жизнь разглядывал, уютно устроившись в папаниных ежовых рукавицах. Где-то подспудно я чувствовал, что реальность очень редко совпадает с тем, что писали в советских книжках. А после поступления на журфак МГУ, когда папаня отпустил меня в свободный полет, я стал радостно тыкаться во все темные углы окружающей меня действительности. И очень быстро убедился, что все современные писатели – за очень редкими исключениями – одно жулье. Но остаточные явления книжных розовых очков не раз и не два ставили меня в очень хреновые положения.
Одно время я постоянно околачивался в редакции «Московского комсомольца». Там было много