Сергей не собирался писать письма. Он хотел спать. Последние два дня его терзала бессонница, и только общение с молоденькой женой полковника вызвало у него зевоту…
Он сам не понимал, что с ним происходит. Ржищев наводил на него бессонную скуку. В Петербурге ему не хватало дня, чтобы все дела переделать, со всеми встретиться, обо всем переговорить. Здесь же времени было много, день с утра до вечера тянулся долго, нудно – но проходил бесследно, не оставив памяти о себе… такой же был вчера, такой же будет завтра. В Петербурге он почти каждый вечер был у кого-нибудь в гостях или у него гостил кто-нибудь. Гости засиживались за полночь, кто-нибудь обязательно оставался ночевать. Так было заведено, раз и навсегда. Сергею казалось, что так будет всегда – как полковое учение, как вечерняя заря после поверки.
Здесь, в Ржищеве, все оказалось по-другому: Сергей впервые в жизни оказался в одиночестве. Сначала он даже обрадовался этому обстоятельству, столь естественному для европейца и странному для русского человека. Спустя неделю после приезда в Ржищев, он понял, что ошибался. Одиночество было ужасно. Здесь, в Ржищеве, Сергей понял, что не может спать, не слыша рядом человеческого дыхания.
В одиночестве ему снилось все время одно и то же – бой под Красным, рукопашная, его рука с ножом, взлетающая к чужому горлу, и страшная мысль – «Только бы не убить!», мысль дикая в таких обстоятельствах, грязь под ногтями, кровь, растекающаяся по земляному полу.
На следующее утро Сергея разбудил тревожный барабанный бой.
Тяжелые свинцовые тучи висели над местечком. Ржищев тревожно гудел; люди выбегали из домов, охваченные тревогой и любопытством.
Полк был выстроен на плацу. Чуть поодаль стоял Тизенгаузен, оба батальонных командира, полковой и батальонный адъютанты. Полковой адъютант, поручик Цевловский, встал перед фронтом и поднял руку.
Барабаны смолкли; раздались резкие команды. Солдаты расступились. Сергей увидел трех офицеров: штабс-капитана и двух поручиков. Они шли, низко опустив головы, ни на кого не глядя; следом медленно двигался конвой под командой унтер-офицера. Штабс-капитан был уже не молод, лет сорока; лицо его, круглое, бледное, одутловатое, выдавало человека сильно пьющего. Оба поручика были молоды, по виду – совсем дети. Один из них то и дело вытирал глаза рукавом. Унтер-офицер расставил их перед фронтом, на равном расстоянии друг от друга. Цевловский достал из-за пазухи бумагу и принялся громко читать.
– …Всех их троих, лиша чинов, дворянского достоинства, а Грохольского и ордена Святой Анны 4-й степени, – бубнил Цевловский, – написать в рядовые впредь до отличной выслуги с определением Грохольского в Черниговский, Здорова в Алексопольский, а Жиленкова в Кременчугский пехотные полки…
Цевловский поднял руку; барабаны