Стараясь казаться бодрячком, Сергей шёл мимо заветного участка и краем глаза видел открытую дверь во времянке, вернее, небольшом зимнем домике с крытым крыльцом, верандой и жилой частью. Больше ничего и никого он не успел заметить, так как остановиться не решился, а направился дальше к пожилой паре, с интересом наблюдавшей за ним с соседского огорода.
– Спрошу у них про воду. – Сергею эта мысль показалась удачной.
Колонки нет, пожарный водоём в тине, есть небольшой пруд у… помойки.
Проклиная всё: вонючий навоз, зелёных мух, тухлую воду с прошлогодней листвой, скользкую тропинку, на которую он встал – Сергей окатывал и окатывал машину из маленького пластмассового ведёрка со сломанной ручкой. Герой – любовничек. Сентиментальное свидание, говоришь?
Какие ещё требуются знаки, подсказки, а, Серёжа? Не твой сегодня день. Остановись.
– Мать, глянь, сюда едет незнакомая машина. К соседям, что ли. Да это тот же придурок, про воду который спрашивал. Знакомый чей или опять чё надо… Да не знаю я, отсюда не видно.
…Ни калитки, ни забора. Сергей просто поднялся по аккуратным ступенькам на возвышающийся над дорогой дачный участок, сделал несколько шагов, остановился и осмотрелся. Дверь во времянку по-прежнему оставалась открытой, но, ни возле неё, ни в глубине участка, ни у роскошного зимнего дома Сергей никого не увидел. Тишина и обездвижение, как перед грозой. И нарушать не хочется. Неубедительно постучав по пластиковой бочке с водой, он выдавил: «Хозяева!», причём, каждый слог был в разной тональности, то с хрипотцой, то звонко. Мерзко, в общем.
– Кто там?
Сергея застопорило.
Время безжалостно поедает нашу жизнь и довольно скоро всё кончится. Нас больше не будет. Мы исчезнем. Безвозвратно исчезнет то, что делает нас самими собой, каждого неповторимым, единственным «я». А всё потому, потому что нельзя ни по наследству, ни по завещанию, ни по доброй, злой или последней воле, передать зыбкий градиентный мир обретённых эмоций, мир тончайших, едва уловимых интонаций на языке привязанностей, дружбы, любви, наконец. Для нас, нынешних, своевольная память превращает одинаковое прошлое, порой, лишь его тени, в боль или радость, в ненависть или нежность, в отчаяние или надежду – каждому в своё или в ничего. Постороннему большинству, даже при желании, невозможно ни понять всей её ценной механики, ни сохранить.
Я слышу до боли близкий голос, и память, как всегда, незримо переносит меня в нашу семнадцатилетнюю юность, полную любви и свободную от ошибок. Впереди целая неизвестная жизнь, а счастье уже есть, его много, и хватит, кажется, навсегда. Тогда куда же оно делось?
Жизнь изменилась, и она изменила нас. Мы стали суетливо активны в достижении мелкого сиюминутного благополучия текущего дня и панически боязливы завтрашней неопределённости. Это вошло в привычку, и осталось очень немногое,