Известие о тяжелой болезни сестры, без всяких подробностей и объяснений, сильно взволновало Верховного жреца: сам он не мог покинуть на это время Гелиополь, и Майя поспешно пустилась в дорогу с Аснат. По прибытии в Мемфис первое, что поразило ее, – это перемена в Потифаре; он не только осунулся, но печать глубокой скорби лежала на его лице: чем-то жестоким и суровым веяло от него; а Ранофрит еще больше напугала Майю, – она была точно тень прежней Ранофрит. Она лежала теперь в полнейшем изнеможении.
При виде лежавшей без памяти тетки маленькая Аснат громко заплакала; Потифар, прочтя вопрос во встревоженном взгляде Майи, решил немедленно рассказать ей все; но сама Майя, подозревая семейную драму и угадав сердцем, каких мучений это будет ему стоить, дружески пожала холодную руку Потифара и прибавила:
– Оставь покуда объяснения, брат мой. Потом ты мне расскажешь все; уведи теперь ребенка, его плач может встревожить больную.
Прошло три недели, пока всякая опасность миновала. Ранофрит поправлялась медленно; вечно задумчивая и молчаливая, она ни слова не сказала Майе о причине своей болезни и о той страшной драме, которая разыгралась у них. С тех пор как она стала поправляться, Потифар редко навещал жену; его тон, его манера держать себя с ней, угрюмый и строгий взгляд подсказывали Майе, что произошло что-то, нарушившее мир их домашнего очага; но, несмотря на свое любопытство, Майя удерживалась от расспросов Ранофрит – потому что она была еще слишком слаба, а Потифара – потому, что он, видимо, избегал этого. Между тем, приехал Потифэра, которого до сих пор гонцы извещали постоянно о состоянии здоровья сестры. Он сразу заметил перемену в отношениях молодых супругов, но замечаний никаких не сделал, и только вечером, оставшись наедине с женой, спросил, известно ли ей, что произошло?
– Ничего не знаю, но думаю, что случилось нечто ужасное, – ответила Майя. – Прежде всего, я должна тебе сказать, что Ранофрит была ранена; я ничего не писала тебе, чтобы тебя не беспокоить! Вся эта история покрыта тайной; все люди молчат; старая Нефру, которую я пробовала расспрашивать, тоже боится рот открыть, ей запретили болтать. Не знаю, что и думать; быть может, Потифар ранил ее, но тогда как могла она забыть свой долг?
– Что за пустяки! – прервал, нахмурив брови, Потифэра. – Чтобы моя сестра вдруг могла забыть честь и стыд – немыслимо! Гор – единственный человек, кто мог бы увлечь ее; я знаю, он ей нравился! Но он слишком честен, чтобы пользоваться женой другого.
– Может быть, я ошибаюсь и причина несчастья – другая. Без сомнения, Потифар скажет тебе правду; в день моего приезда он, кажется, хотел мне во всем открыться, но я боялась тогда еще больше взволновать его.
Прошло еще два дня; несколько раз Потифар, мучимый беспокойством, открывал рот, будто хотел сказать что-то, но затем снова впадал в мрачную задумчивость. Верховный жрец ни о чем не расспрашивал, но внимательно наблюдал, и первое, что он заметил, – было отсутствие еврея-управителя,