Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма. Фаина Сонкина

самоиронией. Человек исключительного мужества, Юрий Михайлович стоически скрывал от мамы то, что несомненно знал сам: жизнь его подходила к последнему пределу. Доказательства этого знания – в его прощальных письмах коллегам-друзьям. Так, за девять месяцев до смерти, 19 февраля 1993 года, он писал Б.Ф. Егорову: «Дорогой Борфед! Посылаю Вам сие письмо и одновременно просьбу, которую пишу, как Владимир Мономах сказал в своем завещании, “сидя на костѣхѣ”. Если бы я начал писать Вам все то сердечное, что я хотел бы сказать Вам уходя, бумаги не хватило бы»[3]. За два месяца до кончины, 26 августа 1993 года Юрий Михайлович прощается с В.Н. Топоровым: «Не знаю, долго ли еще буду здесь (в смысле Жуковского), но я не перестаю – и хочу Вам это ясно сказать – благодарить судьбу за нашу с Вами встречу (человеческую и научную)»[4]. Однако последнее свое письмо к последнему адресату Ю.М. заканчивает прозаическим и нигде им ранее в письмах к ней не употребляемым «до свидания», возвращая слову его буквальный смысл, а адресату – надежду на встречу. В отличие от стоически-шутливого тона последних писем Ю.М., письма Ф. Сонкиной из эмиграции трагичны. Это особенно поражает тех, кто близко знал ее: человека, обладавшего живым и сильным характером, натуру деятельную, всегда готовую к шутке, умевшую с большой непосредственностью радоваться самому малому проявлению красоты в природе, жизни и людях.

      Скрывая от окружающих свое одиночество, одному только Юрию Михайловичу, как самому близкому ей человеку, она поверяла глубокую тоску. Что же произошло? Чем объяснить такую душевную надломленность? По складу человек высокоэмоциональный, романтический в лучшем смысле этого слова, и вместе с тем человек «домашний», то есть любящий упорядоченный быт и умеющий его организовать, в эмиграции Ф.С. Сонкина лишилась дома, «гнезда», друзей, привычных занятий. Эта ее ностальгия вполне сопоставима с тоской по дому Лотмана, уехавшего по гумбольдтовской стипендии почти на год в Германию. «Да и вообще все чужое, душа тянется в свой угол», – пишет он ей из Мюнхена в 1989 году[5].

      И все же не в этом, как мне кажется, кроется главная причина трагизма последних писем мамы.

      Если научное творчество было неотъемлемой и главнейшей частью жизни Юрия Лотмана, определявшей его бытие буквально до последних дней, то главным стержнем жизни Ф.С. была любовь к Лотману. Чувство, связывавшее этих людей, было чувством высоким, редко встречающимся в жизни. Оба осознавали это и относились к нему как к необыкновенному дару судьбы. Пока оба жили в одной стране, пусть и в разных городах, это чувство было живым импульсом, согревавшим и одухотворявшим каждый день жизни моей мамы и поддерживавшим ее долгие годы в тяжелых жизненных коллизиях. Разлука с Ю.М., его предсмертная болезнь и физические страдания делали для нее разлуку непереносимой. Признающая только действенную любовь, любовь-помощь, любовь-соучастие и сострадание, – она оказалась в худшем, даже невозможном, для себя положении, когда не могла помочь