– Филипп Адольфович, сразу видно, что вы с Озирским не встречались. Я вот. К примеру, не могу представить, как можно плевать на «шуршики». А он плюёт, и ещё с прибором! Ни за что не возьмёт, да ещё и в стенку вмажет…
– Ясно. Ему же хуже. – Филипп придвинулся ближе к Валерию. Тот увидел, как задёргалась щека немца, и его просветлевшие почти до белых глаза налились бешеной злобой. – Что он с вами делает, придурки? Что?! Чем берёт? Да жуй ты закуску, чего застыл? Зря, что ли, заплачено? Мне надоело это его владычество над вашими душами! Осточертел постоянный страх разоблачения, когда каждый миг нас могут загрести и вышвырнуть в лагеря. Разгромить с таким трудом налаженные структуры! Признайся, что не всех мусоров боитесь, а именно его. Того, который и в МВД-то без году неделя… Не доучившегося артиста, трюкача с переломанным хребтом. Вшивого инспектора по досмотру, который четыре года копался в чемоданах и штанах вылетавших через «Пулково» барыг. А вы трепещете, будто он послан с небес, и ему дано вершить ваши судьбы. Дерьмом от вас несёт, козлы вы позорные! Не в кайф правду слушать, Валера? А надо – время сейчас такое. Вы всех нас подставите в своём крематории, ясно тебе? Ты хочешь, чтобы Организация в Питере прекратила существование? Вы свято уверовали в какие-то сверхъестественные способности капитана Озирского. Но я, чтобы снять у вас психоз, докажу, что это всё блеф. Его надо унизить, Валера, крепко унизить. А потом уже поглядеть, убрать ли мента вообще или оставить жить опущенным…
– Опущенным? – с ужасом переспросил Кисляков, и чуть не сбросил локтём на пол графинчик из-под водки.
– Не понимай буквально, Валера. Его нужно убить морально, понимаешь? А уже потом – физически, если будет нужно. Наш гордец сам покончит с собой после такого позора. Не забудет того, как орал и вырывался…
– Филипп Адольфович, вы хотите его… – По щекам Кислякова побежали мурашки.
– Да, хочу! Когда он завтра в четыре явится к вам, делайте, что угодно, но до моего прихода он должен лежать на носилках. В противном случае он и дальше будет куражиться – и над вами, и надо мной. А вот последнего я никому и никогда ещё не спустил. Мне надоело мочить моих людей из-за него. Я желаю поговорить с ним лично, спросить за всё. И потому прошу подготовить наше свидание. Блад ещё тысячу раз проклянёт себя за то, что вовремя не сбавил обороты. Я его сломаю, Валера. Заодно и вас, салаг, поучу, как следует себя вести в рисковых случаях. Он же человек. И будет орать у печи, как все. Это уже – не театр, и он – не актёр. – Готтхильф постучал сигаретой по краю сверкающей пепельницы. – А тебя, Валера, я об одном предупредить хочу. Соберёшься колоться хоть перед Озирским, хоть в ОБХСС, попятишься в последний момент – не взыщи!..
Готтхильф с удовлетворением отметил, что Кисляков посинел от страха.
– Я тебе всё сказал. – Он поднялся, бросил на стол