Джессика думала: я не могу вынести эту боль, он должен облегчить ее. Это, наверно, ночной кошмар, страшный сон, это не может быть правдой. Когда мы перестали быть любовниками, я думала – это означает, что я буду в его жизни всегда. Я согласилась с этим, я решилась на это потому, что я любила его так сильно, потому что я хотела быть для него желанной. И он позволял любить себя, и он должен был быть счастлив, оттого что я люблю его. Он не может уйти от меня теперь, это невозможно, это – немыслимая ошибка.
Летний полуденный лондонский свет согрел комнату, сделал ее призрачно яркой и заброшенной, а фигура Джона растворилась в полосе пыльного света, делая его нереальным, как будто там стояла кукла и говорила его словами, а настоящий Джон вселился в ее измученное тело.
Дьюкейн молчал некоторое время, глядя в окно.
– Обещай, что ты придешь еще, – сказала Джессика. – Обещай, или я умру.
Дьюкейн обернулся.
– Это не приведет ни к чему хорошему, – сказал он тихим, безжизненным голосом. – Лучше я сейчас уйду. Я напишу тебе.
– Ты хочешь сказать, что не вернешься?
– В этом нет смысла, Джессика.
– Ты говоришь, что бросаешь меня?
– Я напишу тебе…
– Ты говоришь, что ты уходишь и не вернешься?
– О господи. Да. Я говорю это.
Джессика завопила.
Она лежала в постели на спине, и Джон Дьюкейн лежал рядом с нею, зарывшись лицом в ее плечо, и его сухие, холодные волосы касались ее щеки. Руки Джессики, скользнув по темной материи его пиджака, встретились друг с другом и сжались, замыкая его в крепком,