В старых вещах, прошедших через множество рук, есть что-то, месье, чего не сыщешь в новых. Дух от них идет какой-то. Будто они чего-то рассказать рвутся.
Привезешь, бывало, фургон со старьем, сидишь потом вечерами, перебираешь. Что сразу же на продажу, что подклеить, подправить, подчистить. Иной раз так задумаешься над какой-нибудь вещицей. Кто ей владел? Да, как и когда жил? Очнешься потом – как будто возвернешься, Бог знает, откуда.
Это, конечно, правильно, что в церкви говорят. Что душа, мол, после смерти к престолу Всевышнего летит. Только мне, порой, сдается, что так это, да не совсем так. Ну, жил человек, сколько ему отмерено.
Думал, мечтал, чего-то любил, чего-то не любил, но всегда его вещи окружали. Бездушные, вроде бы, или – как это по-книжному – неодушевленные. Ан, нет! Чувствуют они, все чувствуют, месье. Отношение к себе чувствуют. Эти, как их, имоции. Впитывают они эти самые имоции, как, скажем, дерево лак. Укумулируют. Умрет человек, а что-то от него в вещах остается.
Вот вы усмехаетесь, месье, – вот, скажете, дядюшка Поль в фелософию ударился. А ведь, правда, месье. Помню, как-то мне комодик попался. Аккуратный такой. Так, бывало, в какой его угол не поставь, а он все норовил острым краем в бок сунуть. Синяк посадить. Я его потом в чулан, от греха подальше, убрал. Так, не поверите, месье, мыши из чулана подчистую ушли. Как, скажем, корова языком слизнула.
Восемнадцатый век, месье. Нет, конечно, матрац перетянут, да и пружины новые, но дерево и основа из того времени, месье.
Вот, скажем, месье, эта кровать. Уж настолько обыденная вещь, в любом доме есть, а кровать – она не просто кровать. Кровать, она душе отдохновение дает. Вот, скажем, вечером ложишься спать, согреешься под одеялом, глядь, все дневные заботы потихоньку так и отступают. Лежишь и думаешь – да и Бог с ними! Оставлю-ка все мысли свои до утра! Так и забудешься сном. А утром, вроде, как и по-другому на мир смотришь. Вроде как аптемистичнее, что ли. Недаром говорят, что пока человек спит, душа покидает тело да и странствует в весях, стало быть. Отдыхает, стало быть, от бренности тела нашего да забот низменных. Ей, бедняжке тоже, небось, нелегко с нами – все бежим, торопимся куда-то. Ей, небось, тоже отдых требуется. Так что, месье, я так считаю, что сон он не только телу отдых дает. Он душу нашу лечит.
А с другого боку, месье, подойти, так где же и пожалеть самого себя, как не в кровати. Слаще всего, месье, в кровати плачется, особенно когда жизнь свою вспоминать начинаешь. Так что эта кровать, она столько помнит, столько людей от душевной скорби врачевала – подумать страшно.
А с другого боку – это уж с третьего боку, стало быть, месье, – говорить не будем, а так только намекнем, поскольку люди мы уже не первой молодости. Сколько нежных слов тут было сказано, сколько поцелуев да и всего такого… А вы изволите говорить – кровать, месье.
Или вот здесь – кухонные причиндалы, месье. Смотрю я на них, так и вижу – утро пасмурное, осеннее. Темно еще на дворе, промозгло. А меленка – грр-грр – кофе мелет. А этот вот кофейник на плите булькает. Аромат-то какой! А из печки вон той – запах булочек горячих. Шурудит у плиты старушечка. Аккуратная такая – в чепце да в передничке. А старичок ейный утреннюю газету читает да поверх очков поглядывает – скоро ли кофейком с булочкой его хозяйка побалует. Ну, прямо как живые!
Или, скажем, елочные украшения, месье. Орех золоченый – позолота-то, конечно, слезла, но лет пятьдесят назад – как, должно быть, весело блистал. Колокольчик бронзовый да звезда Вифлеемская да шар расписной. Подумать если, сколько же радости у ребятни было, когда под Рождество елку обряжали. Они сейчас уже взрослые, может, зачерствели душой, а, может, и в живых кого уж нет – а игрушки помнят их тогдашнее счастье. Помнят, месье, хранят и делятся с нами этой радостью ребячьей. Особливо в сочельник – такое творится…
Африканский барабан, месье. Чудно так называется – тамтам. А это копье дикарское. Вам виднее, месье. Может и подделка. Только я когда протираю пыль, беру его в руки, а барабан тихонько так петь начинает: там-там, там-там. Не поверите, месье, а прямо жуть берет. Положишь копье на место, и тихо сразу же.
Да, ломберный столик, месье. Начало девятнадцатого века. Подумать страшно, месье, сколько игроков собирал вечерами вокруг себя этот столик. Вон, как сукно истерто. Бог знает, сколько удач и проигрышей может он помнить. Сколько трагедий. Знаете ли, месье, есть такие азартные… Проиграются, хе-хе, в пух и прах, а потом – пулю в лоб… А может они и до сих пор приходят сюда карты раскинуть… А что?
Темными ночами, когда дядюшка Поль мирно похрапывает наверху. Иначе откуда же, хе-хе, взяться на сукне свежим пятнам от мела?
А здесь, в этом углу старые фотографии, месье. Между нами, месье. Я, стало быть, по глупости своей так рассуждаю. Не от Бога это – фотографии-то. Нет, если на документы, то это ничего. Это, как бы лучше сказать, без