кажись, не холодной и была, а так – свежо было. Утром дождался, когда магазины открылись, купил папирос, «белую», колбасы, хлеба – и домой. Бегу шоссейкой что есть мочи, оглядываюсь. Ждет меня брат, не дождется. А по пути хоть бы одна машина попалась. Не ел я со вчерашнего дня, в голове шумит, тело ломит, а солнце поднялось уже высоко и жарит. Кругом место открытое – поле. Снял я сапоги, чтоб ногам легче было. Сопрели в сапогах, болят. Ну, думаю, дойду до дому, там и отдохну. Хоть… как вот увижу деревцо у дороги, так и тянет лечь под него и лежать, пока не стемнеет. Пришел в деревню, шатает меня, ослабел доро́гой – на жаре, не емши, но, думаю, аккурат к обеду подоспел. Вхожу в дом и прямо в горницу. А брат сидит за столом в одних портках, в галошах на босу ногу, насупился, и смотрит на меня: «Где, – говорит, – черти тебя носили? Так-то ты брата своего уважаешь. Я денег не пожалел, с севера к тебе приехал, костюм тебе привез, а ты шляешься где-то пьяный». Я и вправду стоять не могу на ногах от слабости. «Вон, – кричит, – пьяная рожа! Видеть тебя не хочу!» Я ж как лучше сделать хотел. Разве я его не уважаю. Кажись, всё б для него сделал. Пять лет его искал, думал, что в живых уже нет. Что ж я лиходей какой, чтоб брата рóдного бросить, и пьянствовать. Я к жене, «заступись», говорю. А она рубашку ему стирает, а на меня не смотрит. «Иди, говорит, от меня подзаборник». Всё ему выстирала, высушила, выгладила. Брат пообедал, выпил вина, что я принес, обулся, забрал костюм и с попуткой уехал. Мы и не простились. Она потом всю жисть меня им попрекала: и какой он хороший, и работящий, и видный. А как-то крикнула: «И мужик он половчее тебя», и в рёв. Жалко ей было его, а мне как его жалко и слов таких нет.
В предбаннике хлопнула дверь, чьи-то скорые шаги. Дверь распахнулась, на пороге стояла женщина, свирепо глядя на них.
– А-ну, выметайтесь отсюда. А там, кто сидит? Оглохли? Сигналят вам уже час как полоумные. Я жаловаться буду. Никто вам права не давал дом разорять. И чтоб через пять минут и духу вашего тут не было.
Все, кроме Никиты, вскочили с мест, прикрывшись чем попало, и со страхом смотрели на женщину. А она спокойно оглядела каждого, сплюнула, дойдя до волосатого офицера, и громыхнула дверью.
– А ты… еще явишься домой, – услышал Никита её голос уже из предбанника.
Артисты засуетились. Кое-как смыв с себя мыло остатками мутной тепловатой воды, они, мокрые, в пятнах черной сажи, влезли в одежду, и в таком виде поспешили к автобусу. Им казалось, что они всю ночь просидели здесь в мокрых кустах.
Еще снизу услышали они, как сигналит на пустыре автобус.
