Давайте отметим две важные особенности устава, которые оказали большое влияние на развитие григорианского пения. Первое: пение псалмов и литургических песнопений – это «дело Божие». Второе: еженедельно пропевались все псалмы, монахи знали Псалтирь наизусть.
Мы как-то изначально, пожалуй, ждем от богослужебных песнопений проповеднической роли. Чтобы они обращались к пастве, к людям в церкви, убеждали нас, настраивали нас. Собственно, это и есть привычное свойство музыки. Мы идем на концерт, чтобы музыка что-то говорила нам. Григорианские песнопения же по большей части иные: они – часть «дела Божиего», направлены Богу, поются перед Ним. Может на службе и не быть никаких слушателей, только один Слушатель; перед Ним должно быть показано самое высокое искусство, на какое способен человек.
Возможно, поэтому даже в самых простых формулах, на которых построено, например, чтение Евангелий, текст звучит деперсонализированно, как будто не только без выражения, но словно и без ударений вовсе. Будто чувственная экспрессивность максимально отдаляется. Вероятно, авторы этих песнопений действовали по слову Бога, данному Моисею в главе 20 Исхода: «Если же будешь делать Мне жертвенник из камней, то не сооружай его из тесаных, ибо как скоро наложишь на них тесло твое, то осквернишь их» (Исх. 20:25). Григорианские песнопения сооружались как из камней нетесанных, потому что были частью жертвенника, частью общинной службы Богу.
Более тонкие и музыкально развитые песнопения тоже не экспрессивны (в романтическом понимании этого слова) и, скорее, лишь подчеркивают синтаксическую структуру текста, чем отдельные слова. Для нас сейчас кажется логичным выделять ключевые слова, отражая тем самым смысл текста музыкально, но в григорианике такого нет: самые важные слова в песнопениях совсем не всегда звучат выше других или распеваются дольше, но структура текста поддерживается обязательно. Музыкальные каденции[4] приходятся на конец текстуальных фраз.
Впрочем, иногда некоторые слова словно подчеркиваются. Джон Стивенс в своей книге «Слова и музыка в Средние века» заметил:
Звучание слов обычно не имеет прямого звукоподражания; если я говорю «лошадь», или «стол», или «парламент», или «любовь», я не издаю звук, который непосредственно представляет лошадь или стол (или что-то еще) или какой-либо их аспект. Знак является чисто условным.
С другой стороны, если я говорю «кукушка», «вой» или «мурлыканье», я издаю звук, который, хотя обычно воспринимается как