Обед тринадцать ноль-ноль. Согласованное меню в приложении.
Активирую контроль вентиляции в технической зоне и термо режим.
– Сай-мэн.
Начинается работа!
Томное контральто, переплетаясь с густыми аккордами, коснулось плеч очарованных зрителей, затихая, накрыло их мягкой волной. Звук, преображенный десятком сонолюминесцентных ламп, превратился в рой искрящихся бабочек. Они устремились к многочисленным, словно звезды на небосклоне, светильникам. Там, смешавшись с россыпью хрусталя, визуализированный голос певицы дождем осыпался на слушателей последней, трагической нотой.
И тут же взорвался аплодисментами. Обитые благородным сапфировым бархатом кресла в миг опустели, восторженная публика, вскочив со своих мест, рукоплескала. Голограмма за спиной певицы, впитывая звуки оваций, становилась ярче и вот уже освещала силуэт артистки, казавшейся теперь хрупкой статуэткой древней богини и повелительницей этого зала.
– Браво!
– Великолепно!
Федот Валерьевич Филиппов, покосившись на соседей по зрительному залу, неохотно привстал и, воспользовавшись суетой, принялся деликатно пробираться к выходу. Он был довольно молод, высок, худощав и производил впечатление человека делового и весьма успешного, при том лишенного снобизма и вульгарного чванства, несмотря на очевидный достаток и дороговизну надетого в оперу костюма. Дамы, сперва обласкав взглядом его лицо, широкие плечи, замечали попытку бегства из зала и провожали уже с укоризной. Он виновато вздыхал и отводил взгляд.
– Дела, увы, срочные и безотлагательные. Прошу простить, – бормотал он, старательно втягивая и без того плоский живот.
Но вскоре понял, что окружающим глубоко все равно, по каким причинам он покидал переполненный зал, не дождавшись арии на бис: екатеринодарские меломаны смотрели на него с нескрываемым презрением.
Оперу Федот Валерьевич, к сожалению, не любил.
Нелюбовь к самому знаковому для русской культуры и интеллигентного человека виду искусства родилась у него в раннем детстве и впиталась буквально с молоком матери, когда та, повинуясь моде включала серьезную и одухотворяющую музыку младенцу-Федоту, изнывавшему от колик. По задумке матери музыка должна была успокоить и оздоровить его, но дала совершенно противоположный эффект, закрепившись в сознании как продолжение довольно мучительной боли.
– Ты совершенно выпадаешь из всех молодежных трендов, – вздыхала матушка, когда уже подросший сын отказывался совершать очередной семейный выход в оперу и приобщаться к высокому.
Он усмехался и имитировал головную боль, лишь бы его не трогали.
В те годы мода на классическую музыку, театр и высокое искусство достигла своего пика. Оно совпало с появлением нейро-интеллекта и искусственного человека, антропоморфа, – человечество всегда стремится к своим корням в тот самый момент, когда готово к очередному прыжку в неизвестность. Нечто подобное было в эпоху Возрождения, Новое Время… И вот сейчас, в две тысячи сто двадцать пятом году.
Детей называли на старый манер, снова появились Агриппины, Степаниды, Назары, Лавры и Никандры. Городам вернули уже почти забытые исторические названия, зачастую бытовавшие еще в царские времена. Примерно тогда Краснодар и переименовали в Екатеринодар. Горожане чувствовали что-то подобное задолго до реформы, иначе как объяснить многочисленные монограммы с буквой «Е» на городских аллеях, клумбах, в дизайне кованных оград и оформлении парковых скамеек, сделанные еще в начале двадцать первого века.
Зачем Филиппов решил сегодня проверить, отпустили ли его детские травмы, он и сам понять не мог. В город приехала труппа столичной технооперы, была обещана растиражированная постановка с новым прочтением «Бориса Годунова», прекрасные костюмы и голоса, вечная музыка Модеста Мусоргского. Федот Валерьевич поддался соблазну, но с первых аккордов пожалел о своей самоуверенности.
Что ж, он хотя бы попробовал.
Выйдя из зала в пустынное фойе, Федот Валерьевич спустился по широкой лестнице мимо инсталляции со средневековым Кремлем и костюмами исторической эпохи Ивана Грозного. Вставив пластиковый жетон в ячейку, забрал из гардероба плащ и вышел на улицу, вздохнув полной грудью теплый, пропитанный осенней прелостью воздух.
Только-только закончился дождь, залакировав и без того яркую листву, омыв от вездесущей пыли пузатые плафоны уличных светильников. Город благоухал и буквально дышал свежестью. Желтоватый свет городской иллюминации преломлялся в лужах, рассеивался и искрился, будто невидимый художник повысил контрастность изображения до максимума. Да, это было божественно, и Федот Валерьевич с трудом бы сам определил, от чего ему стало так легко на душе – от осознания наступившей осени или от окончания музыкальной пытки. Усмехнувшись собственным мыслям, он поднял воротник светло-бежевого плаща, спрятал руки в глубоких карманах и собрался на парковку. Однако, не пройдя и десяти шагов, остановился и решительно развернулся