После этого мы поднимались немного выше, к «дырявому камню», напоминающему маленькую пещеру между гигантскими валунами. По очереди, напрягая мышцы, как котята, мы карабкались наверх и выбирались наружу через отверстие, в которое слабо проникал свет. Выйдя один за другим, нам казалось, будто мы рождаемся заново. И так – трижды. Бабушка говорила, что мы искупаем свои грехи и станем счастливыми в жизни.
Моя бабушка, мать моей мамы, была глубоко верующей женщиной и старалась привить нам благоговение к святыням. Подходя к «Кресту», она запрещала нам многое, говоря, что осквернение карается – и если кто посмеет, Крест «парализует» его, то есть окочуриться и будет страдать от болей. Мы, её внуки и наши друзья, воспринимали её слова как священную истину.
По субботам и воскресеньям, когда к «Кресту» приходили паломники из соседних деревень, бабушка уже с раннего утра была на месте. Она трижды подметала всё вокруг, сбрызгивала святой источник водой, чтобы не поднималась пыль, и ждала прихожан. Многие не знали местных обычаев, и бабушка терпеливо объясняла, как правильно обходить хачкар, как молиться, как приносить в жертву ягнёнка или петуха, как отмечать лбом того, за кого жертвовали, и многое другое…
Бабушка продавала свечи. А в конце дня, когда возле хачкара оставляли мелкие монеты – то, что называлось «хачаамбюр» (поцелуй Креста), – она собирала их, это и было её недельное вознаграждение.
– «Хачаамбюр» – это только для детей, бедных и для меня, – говорила она. Поэтому в те дни, когда мы ходили с ней, монеты почти всегда оставались нам. Мы, дети, шустро умыкали «поцелуи Креста». А ещё, каждую неделю перед школой, бабушка украдкой клала нам в карман двадцать или пятьдесят копеек, прося не говорить родителям, чтобы те не перестали давать нам деньги.
Но служение Богу на этом не заканчивалось. Она водила нас ещё к двум хачкарам – один был на вершине холма, выше «Хачин-така», который бабушка называла «Крест Сони», другой – на восточной окраине села. Там, после обхода и зажигания свечей, мы начинали убирать, подметать и приводить святилища в порядок.
Бабушка жила в своём духовном мире, где между сном, мечтами и реальностью не существовало границ. Часто рассказывала свои сны – почти всегда про Святого Сарибека.
– Сурп Сарибегь приехал на коне и сказал мне… – начинала она и продолжала пересказывать его советы и наставления.
Когда мои родители ждали моего рождения, а мама была уже в роддоме, бабушка позвала отца:
– Карле-е-н, ей Карлен, быстро иди сюда, у меня есть что тебе сказать!
Отец побежал, думая, что пришли вести из роддома. Но бабушка сказала:
– Сегодня утром я увидела, как Сурп Сарибегь на коне приехал ко мне и сказал: «Арпен, дам тебе внука, он будет умнее пятерых царей!» Так что, сынок, запомни мои слова…
Почему именно пятерых, а не троих или семерых – никто не знал. Отец, улыбаясь, поднялся обратно в дом, не особо веря в бабушкины сны.
Через три дня, 22 февраля 1967 года, в среду, утром, я родился.
Мама рассказывала, что когда я появился на свет, врачи удивлялись – как новорождённый может так внимательно смотреть на свет от ламп? Они говорили, что никогда такого не видели.
С тех пор я так и остался ищущим свет. Всю жизнь я искал свет – в книгах, на полотнах, в мелодиях, в словах и делах людей, в их душах, и мой жизненный путь тоже был устремлён к свету…
Отец, узнав о моём рождении, радостно вышел на улицу, собирая «ашкалюс» (свет глаз, дословно. Это поздравления и пожелания по случаю рождения ребёнка и при радостных вестях).
Встретил односельчанина Геворга Агаджаняна, сына Мухан-апа, известного писателя, работавшего в редакции газеты в Баку.
– Ну что, Амайак, как назовёшь сына?
– Вахе, – ответил отец.
– Вахе? «Вахе, вахе мин тьит пахе» (Вахе, Вахе, придержи коня) подшучивал в рифм дядя Геворг. Подожди! Лучше Вахрам! Вахрам – хорошее имя!
Отец прислушался к старшему другу и назвал меня Ваграм. Лишь позже узнал, что и сын Геворга тоже носит это имя.
Потом меня принесли в наш старый дом. Дом этот, до сих пор хорошо помню. У меня была необыкновенная память: я рассказывал такие вещи, что мама удивлялась – как можно помнить такое в полтора года? Говорила, что это невозможно. Считалось, что память я унаследовал от деда Исаака (Исама, так называли его близкие и односельчане), отца мамы, который прожил почти сто лет, так и не утратив ясности ума.
Очень рано начал разговаривать. Первые слова я начал произносить в девять месяцев, а к одиннадцати уже говорил ясно и много. По сравнению со сверстниками, я развивался быстрее. В том же году в селе родилось ещё несколько мальчиков.
Отец в те годы лежал больной. Он попал в аварию на мотоцикле, сломал ногу. Ему делали несколько операций, ломали и