Пушкин и его Эда. Евгений Петропавловский

порог; на светлое окно

      Прозрачное спустилось полотно,

      И в тёмный ниш, где сумрак воцарился,

      Чуть крадется неверный свет дневной.

      Вот мой диван; приди ж в обитель мира:

      Царицей будь, я пленник ныне твой.

      Учи меня, води моей рукой,

      Всё, всё твоё: вот краски, кисть и лира…

      Забыв следующую строку, Пушкин сбился, умолк в досаде; и вдруг понял, что сна-то у него ни в одном глазу. Тогда он зажёг свечи. Выбрал среди обожжённых и обкусанных перьев на столе наиболее пригодный из этих оглодков, остальные смахнул на край столешницы – и, взяв чистый лист бумаги, принялся писать эпистолу Жуковскому:

      «Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моём положении. Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро всё переменилось: отец, испуганный моею ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я всё молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно… Отец осердился (в черновике: заплакал, закричал). Я поклонился, сел верхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, се fils dénaturé1