Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Её жизнь переменилась, когда в имение приехал из Одессы молодой барчук. И как же удивительно хорошо стало, как закружило её в вихре неведомых доселе чувств!
Да, преславно было, но вместе с тем иной раз смешно и удивительно.
Вот, к примеру, лежат они в постели, разгорячённые, потные, едва оторвавшись друг от друга. – внезапно он вскакивает с перины и, шагнув к столу, хватает с него исписанный лист бумаги:
– Я сегодня стихотворение сочинил. Сейчас посмотрим, что у меня получилось.
– Так я же грамоте не обучена, Саша. Не понимаю этой вашей буквицы.
– Глупышка, я тебе прочитаю – увидишь, здесь нет ничего непонятного.
И принимается декламировать, часто подглядывая в листок, певучую и печальную историю о безмолвной любви некой девы к молодому красавцу с чёрными кудрями, который бродит вкруг её дома «и взор к окну возводит». Нездешние, из другой жизни слова: вроде обычные, почти все такие же, какие каждодневно произносят в усадьбе, но, собравшись купно, они делаются иными. Такими, что ей хочется плакать, и Ольга не понимает, отчего.
Она слушает стихи как песню, облокотившись на подушку, и любуется своим… хозяином. «Да, теперь не старый барин Сергей Львович, а Саша мой хозяин, ему я принадлежу душой и телом на веки вечные», – думает она с восторгом, и ей верится, что так будет всегда.
А он между тем, завершив декламацию, кладёт листок на стол и поясняет:
– Это подражание Андре Шенье.
И, помедлив мгновение, спрашивает:
– Ну как, тебе понравилось?
– Ди-и-ивно, будто ска-а-азка какая, – отзывается она. Затем, упав на подушку, протягивает к нему руки.
Не заставляя себя долго ждать, он снова ныряет под одеяло. Его ладонь принимается скользить по её груди, животу, бёдрам.
– Миленький, – говорит она.
– Эда, – шепчет он, щекоча губами мочку её уха.
Перестав гладить его чёрные кудри, она сердито повышает голос:
– Я – Ольга! Не смей путать меня со своими барышнями!
– Нет, Оленька, теперь ты – моя Эда, – шепчет он, целуя её щёку, шею, плечо.
– Да что за имя такое – Эда? Чудное, как у собаки… Немецкое?
– Красивое имя… – его рука проникает ей между ног. – И совсем не немецкое…
– Но почему, Саша? – она снова обнимает его, зарывшись лицом в его волосы. – Зачем мне другое имя?
– Затем, что оно мне нравится. В поэме Баратынского так звали одну прекрасную чухонку, которая полюбила русского гусара…
С этими словами он переваливается на Ольгу и приникает к её губам в поцелуе. Далее никаких речей не требуется, ибо настаёт пора говорить между собой телам, исторгая друг из друга стоны и вскрики…
***
Ольга была сенной девкой в господском доме и до девятнадцати лет жила безмятежно. Единственное, что омрачало её мысли в последнее время, это неизбежность скорого замужества: возраст приспел, куда деваться, однако охоты не было. Правда, родитель тоже пока не проявлял торопливости, перебирал. Всё же Михайло Калашников хоть и крепостной, но управляющий барским имением, состоятельный человек среди сельской сермяги, этакому выбрать жениха для родной кровинушки – дело непростое.
И тут приехал барчук. Голосистый, шебутной, диво до чего на остальных господ не похожий: ни на сестру Ольгу, ни на младшего брата Лёвушку, ни тем более на барина Сергея Львовича и барыню Надежду Осиповну. Те куда как более степенные и держатся на расстоянии от дворни… Александр же с девчатами дворовыми в лес по грибы не раз отправлялся. Пока стояла тёплая погода, повсюду ходил он, вырядившись не то казаком, не то цыганом: в широких штанах и красной рубахе, подвязанной кушаком, да в белой шляпе. Вдобавок ногтей не стриг – отрастил длинные загнутые когтищи, ровно у зверя дикого.
Со зверьей страстью однажды вечером и набросился он на Ольгу в коридоре: схватил в охапку, принялся покрывать её лицо поцелуями. А она, сама не сознавая, уж давно ждала подобного оборота – потому не сопротивлялась, когда он повлёк её в свою комнату. Лишь с её губ срывалось безвольное:
– Александр Сергеич… не надо, отпустите…
– Саша, – шептал он. – Зови меня Саша.
– Нехорошо это, Саша, ну не надо же…
– Тихо, глупышка. Молчи, нас могут услышать.
Вспомнила себя Ольга только в постели, когда уже поздно было сомневаться и о девстве своём сожалеть: подол сарафана был задран до подбородка, Александр со спущенными до лодыжек штанами крепко придавил, распял её всей тяжестью своего вздрагивавшего тела, и горячий уд скользил внутри Ольги туда-сюда, жёг пожаром и одновременно наполнял её блаженной истомой…
Ночь пролетела будто мгновение. А на самом её закрайке Ольга выскользнула за дверь и неслышной тенью растворилась в зыбких предрассветных сутемках.