Говорили, что Блажной, точно так же, с кроткой улыбкой на лице, принимает и побои, чем вызывает со стороны соучастников дознания особое остервенение. Именно соучастников, ибо если перевести их действия по отношению к арестантам на язык нормальных людей, то действия эти можно расценивать как действия нелюдей, объединенных между собой по принципу звериной стаи. Стаи, никогда никого не щадящей, даже своих, если выпадает возможность отличиться и продвинуться по служебной лестнице. Говорили так же и о том, что Владимир Михайлович происходил из семьи священника, но по духовной линии пойти почему-то не захотел.
В тех условиях, в которых все они находились, чувство сострадания к ближнему притупляется, потому что сострадания здесь достоин каждый, а будет ли умирающий скорбеть по поводу другого умирающего, который с ним рядом? Вряд ли. Но Блажной, как только приходил в себя, начинал делать по камере своеобразный обход. Предположим, подбирался к буряту Трубачееву и внушал своим тихим голосом:
– А вы не думайте о сегодняшнем дне и о том, что вам идти к своим мучителям – этого все равно не избежать. Не печальтесь и о дне минувшем. Вы думайте о дне завтрашнем – вот как выйдете отсюда и заживете новой жизнью.
Поначалу эти своеобразные душеспасительные «проповеди» воспринимались арестантами как блажь теряющего разум человека, и от него попросту отпихивались, дескать, иди ты отсюда куда подальше. Но мало-помалу стали прислушиваться. От него уже не отпихивались, поглядывая с интересом, как на некое заморское чудо, которое ни капельки не похоже на них самих, хотя вместе с ними поглощает тюремную баланду и терпит все то, что терпят они.
Маркин так же приглядывался к «Михалычу», как здесь звали Блажного, перебрасываясь с ним при случае двумя-тремя словами. Так между ними завязалось нечто вроде взаимной симпатии, выливающейся иногда в доверительные беседы, которые со временем сделались для Василия необходимыми.
– Мой батюшка и не настаивал, чтобы я пошел по его стезе, – говорил он Маркину. – Я даже церковь посещал больше по необходимости, дабы родитель был доволен уж тем, что я где-то с ним рядышком. А я любил смотреть на машины. Приду, бывало, на железнодорожную станцию и смотрю зачарованно на махину паровоза, размышляя о том, как это в чреве его происходит превращение угля и воды в пар, и как тот пар двигает части тела машины, сообщая ей такую громадную силищу – тащить за собой целый груженый состав из двадцати вагонов. Читать и писать начал рано, потому изыскивал разные книги, из которых мог почерпнуть знание об интересовавших меня разных машинах. Потом, после окончания церковно-приход-ской школы, я перешел в гимназию, где учился со всем старанием, какое было только возможно, и закончил ее с серебряной медалью. В Москву в технический университет я уехал уже вопреки воле родителя, который стал настаивать о моем поступлении в духовную академию, так как при