– Это как? – полюбопытствовал в бортовую переговорку механик Петуня Бобыкин.
Они шли на высоте метров в двести – низко очень, чувствовалось даже, как снег снизу «припекает», – и Корнеев начал поднимать вертолет. Знал он: на высоте примерно полутора километров проходит теплый инверсионный слой – воздушный Гольфстрим, – в него-то Костя и целил. Угодил точно, хотя Гольфстрим был узким и плоским и попасть в него было трудно. Прошло буквально минут пять, и градусник за бортом начал показывать уже не тридцать, а минус двадцать три, потом двадцать и наконец застыл на отметке – минус восемнадцать. В вертолете действительно сделалось теплее.
В морозы перепады температуры, даже ничтожные – любая малость, – ощущаются остро, и люди реагируют на них однозначно. Бывает, вызвездится пятидесятипятиградусный трескотун, сдавит землю, народ в полушубки и в дохи по самую макушку закутает – идет человек, живого места не видно, одни только глаза в притеми одежды поблескивают; а спадает мороз до минус сорока – и мужики уже полушубки до рубашек распахивают, пальцами затылки чешут, ухмыляются: «Что-то жарко сегодня…»
Сдала температура, и Костя шлем с себя стянул, расстегнул одежду, расслабился. Внизу один и тот же пейзаж – скучная равнина, болота, покрытые снегом. На редких твердых пятаках земли, отделяющих одно болото от другого, растут хилые кривоствольные сосенки. Если свернуть с курса немного на север, в сторону Малыгина – Костя летел сейчас в «Три единицы», в Ныйву, «Три единицы» были позывными Ныйвы, – то через некоторое время покажется река с одним крутым берегом, на берегу настоящая тайга, а тут сплошная ровнота, где и глазу-то зацепиться не за что.
– Давай веди машину, – сказал Корнеев Колесничуку.
Второй пилот кивнул. Он, помыкивая про себя бессловесную песенку, глядел сощуренными глазами перед собой, остановив взор на масляной грохотной капельке, прилипшей к горизонту, – солнце в эту пору тут совсем в небеса не поднимается, нехотя выползет из-за земного края, покажет народу свой заспанный унылый лик, повисит немного над горизонтом и вновь уползет назад – даже не уползет, а рухнет в свою привычную колыбель. Дорогу в «Три единицы» Колесничук знал хорошо: добрую сотню раз, если не больше, летал туда вместе с Корнеевым.
Если бы у Корнеева спросили, что или кого он хочет увидеть больше всего, ответ был бы в любую пору – сейчас, вчера, сегодня, завтра – одинаков: жену.
Счастлив тот человек, кому встречается одна-единственная женщина из всех женщин, обитающих на свете, – тогда жизнь его бывает не такой, как у других. Пасмурный туманный день становится радостным, солнечным и прозрачным, затхлый воздух старого неубранного дощаника – летнего дома в Ныйве, в котором им отводят место на ночевку в одной и той же комнате, начинает пахнуть лесными цветами, кукушкиными слезами, медуницей и кипреем, суровая свинцовая вода недалекой реки превращается в нежные