Красная земля. Египетские пустыни в эпоху Древнего царства. Максим Лебедев

иметь бóльшую укорененность в теории исторических исследований) демонстрирует некоторую закономерность. Времена экономических кризисов или обострения противоречий между Западом и Востоком (а сегодня – скорее между Севером и Югом) традиционно активизировали интерес западных исследователей к марксистскому подходу в истории[95] и археологии[96]. Это кажется логичным, если предположить, что крупные кризисы часто стимулируют поиск общих закономерностей и надындивидуальных объяснений, а спокойные времена порождают интерес к индивидуальным особенностям и недоверие к общим моделям ввиду того, что они неизбежно упрощают рассматриваемый объект.

      К началу XXI в. классическая марксистская теория исторического процесса, безусловно, безнадежно устарела[97], как устарела и классическая модель исторического исследования в целом. Однако это не отменяет того, что исторический материализм все так же предлагает ряд эффективных базовых инструментов и методов для критического исторического анализа в рамках неоклассической модели. В этом он напоминает современную себе эволюционную теорию Ч. Дарвина. Наилучшим образом исторический материализм применим к тем древним обществам, от которых в достаточном количестве сохранились источники, позволяющие тестировать традиционные марксистские модели (происхождения государства, взаимоотношения классов, соотношения базиса и надстройки, нарастания противоречий как движущей силы развития общества и др.). Иными словами, он вполне подходит для изучения Древнего Египта[98].

      Сближение классического марксизма со структурной антропологией обновило его теоретическую базу. Современный неомарксизм уделяет значительное внимание сложному разнообразию способов производства, признает важную роль идеологии и может объяснять изменения в обществах не только борьбой за власть и контроль над ресурсами, но и, например, противоречиями между родственными, возрастными или гендерными группами. Что неомарксизм продолжает отрицать, так это способность внешних факторов спровоцировать социальные изменения, хотя иногда рассматривается их сдерживающее или активизирующее влияние.

      Последнее, о чем следует здесь сказать, – это теоретический застой, в котором оказалась египтология как историческая наука. Здесь мы не одиноки: XXI век не породил пока никаких существенных теоретических инноваций в области истории ни на уровне теоретической рефлексии, ни в применении новых интересных концепций, ни в области междисциплинарной интеграции. Есть тенденции, которые начались во второй половине XX в. и продолжают развиваться сегодня, а также аналитические процедуры и методы, позаимствованные из прошлого столетия[99]. Принадлежность одновременно к двум группам наук о человеке создает для историков очевидные проблемы сочетания теории и метода. Это особенно актуально в том случае, если в историописании начинают использоваться теории социальных наук, созданные