Новую девочку посадили со мной за одну парту в шестом «А» классе.
– Мальчик, у тебя есть ножик, мне карандаш заточить?
Я выворачиваю карманы, выкладываю все свои мальчишьи амулеты и обереги, раскладываю свой заветный перочинный ножик с несколькими острыми, как жало, лезвиями, открываю одно и с готовностью подаю ей.
Нож в ее руках совсем не подчиняется ей, лезвие скользит по карандашу, осыпая стружки на парту, грифельный стержень крошится, пачкая ее розовые, как лепестки волшебного цветка, пальчики.
Я бережно беру из ее рук ножик, беру карандаш – раз-два и карандаш в моих руках уже заострен, как летящая стрела Амура.
Я в то время увлекался мифами древней Греции.
– Вот! – сказал я, и неизъяснимый ток прошел от ее руки прямо через мое сердце.
В то время только-только входила в моду педагогическая мысль, что половая нивелировка поднимет успеваемость и благотворно скажется на общей дисциплине.
Сказалось ли это как-нибудь положительно, не знаю, но в нашей школе, хулиган так и оставался хулиганом, а двоечник – двоечником, только прибавилось заботы классному руководителю за девичью безопасность от такой близости.
Как бы там ни было, но мне бешено завидовали, что усложнило мою мальчишескую жизнь до предела.
Я чаще, чем когда-либо стал приходить домой с расквашенным носом или фингалом под глазом.
В Заборовскую были влюблены все мальчики нашего класса, и борьба за ее внимание велась нешуточная. Уйти от ее чар, было выше моих сил.
Лариса была так не похожа на остальных моих одноклассниц: она и смеялась-то не так громко и заразительно, как те, и одевалась-то совсем не по-нашему, а по-городскому. Беленький кружевной воротничок на коричневом форменном платье, нежная белая кожа ее по-женски мягких рук, быстрые ножки на громких каблучках, сводили с ума даже безнадежного балбеса.
Поговаривали, что она еврейка, а ее родители сбежали в Советский Союз из оккупированной Польши, где их неминуемо ожидало бы уничтожение в печах Освенцима.
Вот этот непривычный для нашего села ее выговор на очень правильном русском языке, ее чистенькая аккуратная одежда, ее особенная прическа темных волос и легкий румянец, разом выбили из меня всю мальчишечью дурь.
Я произносил ее имя, как священное заклинание. Ложился спать с надеждой, снова увидеть ее, тайно вдыхать запах ее волос, нежный аромат неведомых мне трав и благовоний.
Что может быть чище и светлее первой любви подростка, еще не юноши, но уже и не мальчика? Ты каждый миг живешь в таком озарении всех своих чувств, словно весь мир принадлежит только тебе одному и тебе одному светит солнце в небесной глуби.
Боже, как я ее любил! Одного нечаянного прикосновения ее руки хватало, чтобы тебя окатывала высокая удушливая волна неизъяснимого