Еще полчасика – и можно окурок засмолить.
Еще двадцать минут – и все.
И эта старуха с внучкой угостит – всегда приносит и балерине, и ему по пирожку. Всё, раскланялись, вот она подходит, из сумки пирожки достает.
– Спасибо, уважаемая, дай Бог вам здоровья.
Руки начинают дрожать, стесняется, берет гостинец, отворачивается, ковыляет прочь.
Это его предназначение? Со скрипкой до войны, с ружьем во время и после с пустыми руками… На дороге подобрал немецкий аккордеон. Знакомый сапожник починил, залатал, кнопочки приладил. Играет вот. Хрипит, правда, маленько, но слушатель простой, не ропщет.
После танцев он еще на аллейках поиграет, а завтра у цыган. С вокзала гонять стали, а там неплохо было, в теньке, и поднесут провожающие-встречающие, и угостят.
Крутиться надо, чтоб с голоду не умереть под забором.
– Во все времена «блажен, кто посетил сей мир…» – кричит спьяну.
Постовой цыкает: ишь, блажен, ты мне религиозную пропаганду не разводи тут, пшел вон.
Надо героическим удобрением лечь для неведомых поколений! Вот ногу потерял на войне, но не руку же, на аккордеоне могу. Только бы из комнаты не выгнали. Непрописанный, медаль пропил.
«…в его минуты роковые…»
А у него все роковые.
Особенности приручения к музыкальной культуре
Первый раз детская душа летит в оперу охотно. Она доверчиво надеется увидеть клоунов, буратинов, пирожных и лимонад. Она не ожидает всяких непостижимостей уму, громких звуков, протяжных криков, неуместного звона литарвов и других оглушающих орудий. Она не ожидает, что надо сидеть, как неживая, не смеяться и хлопать только со всеми. Ну, что в носу ковырять – так это и на буратине бабушка не позволит, это даже и не осмелилась бы. Вы скажете, что меня опера не восхитила, потому как пели не очень хорошо в провинции. Это неправда, они старались, пели громко и с выражением.
Эта опера – сама по себе нелогичное занятие: если надо что-то сообщить, то лучше быстро сказать, чем долго петь. И нечестно: все уже поняли и догадались, а делают вид, что не ожидали и несказанно удивлены. Или якобы не слышат, если отвернувшись поют. Но вежливо: ждут, когда другие допоют, и не перебивают.
Давали «Евгения Онегина». Я с восторгом повторяла: дают Онегина в опере. Я еще не знала тогда, какое всеобъемлющее значение примет это слово «дают»: срок, колбасу, пинка в зад, медаль на шею, и просто – во дают! Мне заранее объяснили, как там дело обстоит, и в чем не согласны, и что потом. Я уже умела читать, и даже Пушкина. И даже обещала, как приду домой, сразу к «Онегину» приступить. За целое блюдечко вишневого варенья.
В общем, меня нарядили красиво, почистили белые парусиновые туфельки зубным порошком, было приятно топать, смотреть, как легкая пыльца порхает от них. Бабушка тоже нарядилась, у нее для театров и похорон была вышитая жакетка, надушилась и меня духами помазала за ушами. А дедушка долго подравнивал бородку как-у-ленина и гластук надел.
Музыка, конечно, хорошая была. Сначала долго играли просто так, а я свесилась