Ее единственный глаз, мутный как лунный камень, скользнул к хрупкой фигуре в руках юноши. Девушка висела словно тряпичная кукла, синие губы полуоткрыты, черные волосы струились к полу мертвым водопадом. На запястье алела перевязь – свежая рана под запекшейся кровью.
А ты стоишь… – Шепот старухи заставил задрожать глиняные горшки на полках. – Стоишь на пороге Вечности с трупом в объятьях и СМЕЕШЬ просить помощи?
Юноша качнулся, обнажив рваную рану на бедре. Гнойная повязка источала сладковатый запах смерти. Его пальцы впились в плечи девушки, словно боялись, что и этот призрак рассыплется прахом.
Верность… – хрипло выдохнул он, и капли пота упали на высохшие губы мертвницы. – Вечную службу…
Старуха взвыла, как ночной ветер в печной трубе. Косточки её шейных позвонков задвигались под кожей, будто игральные кости в мешочке.
Верность?! – Она швырнула в лицо юноше горсть костей, обугленных в ритуальных кострах. – Где ты, щенок подзаборный, вкусил понятие верности? В коровьем хлеву? На помойной яме ?
Ее кривые ноги, обмотанные тряпьем, застучали по полу. С каждым шагом из-под юбки выползали тени, цепляясь за соломенные пучки.
Я отдам душу! – Голос юноши сорвался в визг. Он прижал лоб к ледяной щеке покойницы, и слезы оставили светлые дорожки в слое дорожной пыли. – Возьми глаза, сердце, жилы для своих колдовских нитей…
Тишину разрезал скрип когтя по дереву. Старуха прижала ладонь к его груди, и под кожей заплясали синие огоньки.
Глаз… – прошипела она, и изо рта вырвался рой мошек. – Левый зеницу, что видел любовь в этой мертворожденной. Положи тело у северной стены, где тени глубже болотной тины.
Когда он, спотыкаясь и волоча раненую ногу, уложил девушку на дубовую лавку, старуха уже вертела в пальцах ржавые щипцы. Ее дыхание пахло сырым мясом, брошенным в глухом лесу.
Боль ударила белым светом. Где-то далеко хрустнул хрящ, брызнула теплая струйка по шее. В ушах зазвенело, как от удара колокола, а в ладони ведьмы закатился синий шар, испещренный кровавыми жилками.
Пряди! – рявкнула старуха, швырнув глаз в котел, где булькала ртутная жидкость.
Из щелей в полу выползли тени с пальцами-веретенами. Их шепот сливался в погребальную песню, пока юноша бился в припадке, выгибая спину дугой. Боль была живой – тысячи муравьев с раскаленными жалами ползли под кожей, выгрызая договор на костях.
Когда сознание провалилось в черную яму, он услышал скрип пергамента у самого уха:
Пес мой… Гончая на триста зим…
Глава 1
Тяжелые дубовые двери гридницы распахнулись с глухим стоном. Внутри царила непроглядная тьма, густая, как свежевываренный деготь. Лишь трепещущий свет факелов, вставленных в железные скобы, выхватывал из мрака грубые бревенчатые стены, отбрасывая на них корявые, изломанные тени. Едкий дым щипал глаза, но трое воинов, застывших перед княжеским столом, даже не моргнули. Они давно научились смотреть сквозь чад – и сквозь человеческую ложь.
Князь сидел, сгорбившись над разложенными берестяными грамотами. Его пальцы, украшенные серебряными перстнями с вытертыми от времени узорами, медленно скользили по неровным строчкам, будто ощупывали незаживающую рану.
– Четвертое прошение, – произнес он хрипло, и слова повисли в воздухе, как дым. – Из Горелова. Опять дети.
На столе лежала береста с криво выведенными углем буквами. Крайние строчки расплылись от влаги: "Княже… малюток воруют, коих прям из хат по ночи выносят… а мы…"Дальше – лишь клякса, будто слеза, упавшая на бересту.
Марья перевела взгляд на Добрыню. Тот стоял, тяжело дыша, его единственный глаз (второй давно затянул белесый шрам) поблескивал в полутьме, как мокрый кремень.
– Неужто опять племя лихое с Волхова? – спросила она, понизив голос до шепота.
Святослав, не отрывая ладони от рукояти меча, отрицательно качнул головой.
– Нет. Тех мы перевешали на осинах у Ильменя. Это кто-то другой. Или… свои.
Князь наконец поднял лицо. Его борода, поседевшая у губ, дрогнула, словно от невысказанной мысли.
– В Горелове народ уже шепчется, что я слаб. Что раз дети пропадают – значит, княжеская рука уже не столь тверда, как прежде. А если руку не боятся…
Его костлявый кулак обрушился на стол. Дубовые доски глухо ахнули, дрогнули деревянные кружки, звякнула оловянная посуда.
– …то скоро и нож к горлу приставят!
Тишина повисла, как туман над болотом. Лишь потрескивание смолы в факелах да тяжелое, хриплое дыхание Добрыни нарушали ее.
– Кого резать? – хрипло спросил он, поправляя секиру за спиной.
Князь