Когда нас держат. Энн Майклз

согревали сердце мельнику за плотиной. Хелена развернула одеяло, а Джон поставил корзину в тень. Вода на ступнях у них была холодна и чиста. Он так долго сидел, глядя, как в воде движется свет, что она задалась вопросом, не прозревает ли он в этом некий порядок. Затем он откинулся на спину, наблюдая, как в чистом небе движутся ивы, пока у него не закрылись глаза. Запах пропеченной солнцем травы. Хелена взяла его руку и положила ее себе на бедро; он ощутил гладкую силу ее под цветастым платьем. Подумав о душе, вообразил он состояние отвлеченного чувства – однако не мог представить себе эмоции, не присоединенной ни к какому особому переживанию, не присоединенной к телу, к телу Хелены; возможно ли знать что-то такое, чего не знает наше тело? Рождаемся ли мы с чувствами уже в нас, какие только и ждут, чтоб их распознали? Окажется ли ужас, не связанный с воспоминанием, чище, мощнее – или будет ослаблен отвлеченностью? Манерка, где плещется с дюйм грязной воды. Если давился – по крайней мере, дышал. Воздух – стихия, способная протухать. Вот видишь, думал он, я по-прежнему способен на упорядоченные, точные слова вроде протухать, тошнотворный, гноиться, разлагаться…

      – Как нам повезло, – прошептала Хелена, не громче дыхания (самой себе, реке, благословенному дню), чтоб только не разбудить его.

* * *

      В подарок к его возвращению домой Хелена нарисовала сцену на ставнях у них в спальне, чтоб, даже когда закрыты они, Джон все равно видел мерцание луны за рекой.

* * *

      Его удивило, до чего быстро отыскали его заказчики и как не терпелось им сняться всей семьей.

      Приходили они, одевшись в лучшее. Мужчины предпочитали сидеть, скрывая ампутацию или шину, другие позировали в профиль, чтобы в кадр не попала повязка на глазу, шрамы, увечья поглубже. Джон знал о необходимости этих портретов для жен и матерей – доказательств возвращения домой, доводов в пользу веры в то, что семейная жизнь возобновилась, свидетельств различных видов и степеней выживания и возвращения. Сам он презрел бы камеру как таковую или же презрел бы иллюзию и предъявил бы объективу увечья.

      Работал он методично, вдумчиво, благодарный за препараты и растворы, за ритуал всего этого. За то, что творимое светом выявляла тьма. Джон сразу же оценил чуть ли не вороватое проворство мистера Стэнли; тот был неприметен и опрятен. Вскоре Джон уже не сомневался, что вещи найдутся на тех же местах, куда он их клал, особенно в темной комнате. Однако имелись признаки того, что вне ателье мистер Стэнли был другим человеком – быть может, более чем несдержанным в своих мнениях и политических воззрениях: не потому, что был беспринципен, но как раз из-за своих принципов. Судя по всему, сдержанность не была естественна для мистера Стэнли, а скорее являла собой плод дисциплины, одновременного признания им как факта, так и поверхностности его субординации. Послушание мистера Стэнли накрепко помещало Джона во власть его помощника; насмехалось над ним, усиливая эту хватку; налагало сообщничество. Неравновесие силы стало очевидно чуть ли не сразу, все равно что распознать чей-нибудь почерк