Итак, небольшой картонный куб, наполовину заполненный магнитофонными катушками и кассетами. Всё подписано каллиграфическим почерком, пронумеровано, указаны даты, название записи, тип магнитофона, скорость вращения и даже место, где эта запись проводилась. Если сказать, что вид этих старых, вышедших из употребления вещей произвёл на меня эффект электрического удара, это не будет метафорой. Моё тело содрогнулось, когда, вглядываясь в надписи на кассетах, я понял, что передо мной лежит. Помню, вытирал испарину и удивлялся, как можно было вычеркнуть из памяти тот странный, изматывающий период моего детства. На самом деле я, конечно, не забывал о нём, но в нашей семье существовало негласное табу – поднимать эти темы всё равно, что в доме повешенного говорить о верёвке. Да и, кроме того, эта часть нашей жизни казалась столь невероятной, что память проделала одну из тех вещей, которую она обычно вытворяет со снами, то есть упрятала это глубоко-глубоко и, казалось бы, навсегда.
А тут – эта коробка как заряд динамита. Перед глазами возникли и хаотично понеслись фрагменты детства, закружились обрывки фраз и предметы – много предметов: изглоданные временем наконечники стрел, медальоны с непонятными надписями, берестяные грамоты… И отец – его лицо, то внимательное, то крайне огорчённое…
Глава первая. Мой отец и наконечник стрелы
Мой отец, Виктор Андреевич Плетнёв, отдавался всякому занятию без остатка. Историк по профессии и исследователь по природе он то с головой уходил в археологию, месяцами пропадая на раскопках, то запирался в лаборатории с реставраторами, восстанавливая давно истлевшую кольчугу или пятисотлетнею икону, то, отгородившись баррикадами книг, дни напролёт не выходил из своего кабинета.
Наш дом временами походил на филиал исторического музея: копья, амулеты, статуэтки из дерева и бронзы, глиняные горшки, вернее, то, что от них осталось, плетёные корзины, ожерелья, клинки и т. п. Это висело на стенах, покоилось на полках, стояло в углах. Одни предметы исчезали, но на их месте тут же появлялись другие.
Уже в пять лет я спокойно относился к раздробленным черепам и скелетам, в аккуратной последовательности разложенным на полу отцовского кабинета. Это сейчас я понимаю, что отец, вероятно, нарушал множество писаных и неписаных правил, принося домой фактически музейные экспонаты, дабы в тишине без лишней спешки продолжать свои исследования. Я воспринимал это, не оценивая, – как данность. Это было порой забавно, особенно когда мама, увидев очередные останки какого-нибудь почившего полторы тысячи лет назад скифа, меланхолично комментировала:
– Вот, видишь, Серёженька, наш папа тоже делает домашнее задание.
Я смеялся. А папа нет. Честно говоря, он даже улыбался редко. Из-за его частого отсутствия и постоянной занятости, бывали недели, когда мы с ним почти не виделись. Когда я просыпался, его уже не было дома, а поздно вечером – сквозь сон, я слышал порой, как тихонько скрипела входная дверь, и мама шла на кухню, чтобы разогреть ужин.
При этом у меня не повернётся язык сказать, будто отец не занимался моим воспитанием. Напротив, делал он это, как большой художник, правящий картину подмастерья, – двумя-тремя касаниями кисти. Только вместо кисти у него были другие инструменты – вопрос с подтекстом, взгляд, интонация…
– Сергей, ну-ка взгляни сюда. Знаешь, кто написал эту картину?
– Нет.
– Ну, а что тут изображено?
– Не знаю…
– Да-а, – это «да-а» тянулось в моём сознании бесконечно долго. Я ощущал себя преступником, нарушившим все законы рода – человеком, недостойным носить свою фамилию и, конечно, отчество.
– Жаль, – вздыхал отец. – Мне хотелось обсудить, что ты думаешь об этой истории.
Я хватался за книги, узнавал, что на иллюстрации изображена (к примеру) «Вавилонская башня». Вычитывал всё возможное о библейской истории, о художнике, что воспроизвёл её на холсте, и об эпохе самого художника… Ждал, когда отец вновь заведёт об этом разговор, и я вывалю ему ворох соображений на этот счёт, тем самым повергая, поражая… Однако в следующий раз он показывал мне изображение какого-то индийского божества или египетского храма и с досадой в голосе говорил:
– Как можно этого не знать? Удивляюсь твоему невежеству!
Я углублялся в историю и мифологию, но через неделю он заводил разговор уже о современной живописи или архитектуре – и я снова терпел фиаско.
Даже сейчас не могу точно сказать, делал ли мой отец это спонтанно или то была часть продуманного плана. Так или иначе, его провокации попадали