– Понимаете? – повторил Рэдфорд, а затем, осознав, что угрюмое молчание не будет прервано, посмотрел на инвалида не с жалостью на этот раз, но с радостной решимостью, повернулся и вышел из комнаты.
Глава 5
За заявлением Рэдфорда последовало немедленное действие. Будь он немного старше или мудрее, он, без сомнения, приступил бы к своей задаче совершенно противоположным образом и, выждав благоприятный случай, конечно, преуспел бы в большей мере; но, будучи таков, каков он был, он не озаботился залечь в засаду или вырыть подкоп, но при полной амуниции прямиком отправился на штурм цитадели Мильновича.
Первый залп был произведён в виде чрезвычайно удобного кресла-качалки, которое в самое утро своего визита он приказал слуге принести на квартиру Мильновича. Слуга вернулся через полчаса, неся кресло и послание о том, что лейтенант Мильнович премного обязан, но его тошнит всегда, когда он сидит в таких креслах. Следующей попыткой был пакет с книгами, который, как следовало из сопровождающей записки, миссис Рэдфорд недавно прислала сыну, но тот всё не мог удосужиться их прочесть. Книги вернулись к владельцу не с большей задержкой, чем кресло-качалка, так как доктор Брук запретил пациенту читать; коробка наилучших сигар разделила участь кресла и книг, – пациенту было запрещено курить.
Но и после неудачи с сигарами изобретательность Рэдфорда нимало не истощилась. Никогда прежде он и не подозревал в себе таких способностей использовать малейший шанс оказать хоть какую-то услугу выздоравливающему, будь то прямо или косвенно, с ведома последнего или без оного. Во всем этом не хватало деликатности, но было подлинное чувство, без тщеславия, а хорошее расположение духа оставалось столь постоянным перед лицом постоянной неудачи, что критики не могли не улыбнуться снисходительно. Совершенный такт обычно не присущ молодым и неопытным, и Рэдфорд, будучи вполне здравым по своим наклонностям, ещё не имел случая познакомиться с проявлениями болезненной чувствительности. Не было недостатка в желающих сообщить Englander, что он выставляет себя дураком, и что никто, кроме Englander, не может быть столь дубоголовым, чтобы продолжать свои попытки, ибо за недели, минувшие со дня дуэли, отношение полковых к случившемуся постепенно, но необратимо, изменилось. Сначала сочувствие к несчастью Мильновича было столь же горячо, как и осуждение Рэдфорда за его непростительную несдержанность, что было вполне естественно; но также естественно и то, что произошла некая трансформация, когда оказалось, что несчастный столь упорно неблагодарен, а преступник столь искренне покаялся. Мильнович всегда был слишком молчалив, чтобы быть популярным, в то время как Рэдфорд, здесь, как и везде, стал всеобщим любимцем; обаяние его богатства и положения довершили дело. Как это вышло, сейчас никто не мог бы сказать точно, но не прошло и месяца с рокового дня, а взаимное