Эти «дорогуша» и «рукоделие» повергали строчкогона в трепет. Брёл он, сгорая от стыда, в свою комнатушку и корпел над рукописью до чертиков в глазах, до звона в ушах, до сосущей боли в молодом пустом желудке, до самого последнего позднего рабочего часа, готовый стерпеть любую нахлобучку начальства, только не «дорогушу» старой машинистки. Правда, в своих кабинетиках – закутках лихие корры-газетчики потихоньку подшучивали над тем, как, подкашливая, покряхтывая, словно мамка-утка возле выводка, возится баба Варя с их «косолапыми» рукописями. Передразнивали незлобиво, как бочком усаживалась она за «Олимпию», обложенную со всех сторон страничками с едва разборчивыми почерками, как что-то подкручивала в ветхой пишмашке, чистила щеточкой и специальной тряпочкой железное нутро, смазывала его. А как забавно поправляла съехавшие к переносице очки, как переспрашивала, прикладывая к уху ладошку, ведь шумно, неразборчиво написанное слово, которое по её мнению курица-ряба лучше накарябает. Подшучивала, судачила о ней молодежь для красного словца, беззлобно, с оттенком добродушия. Такова натура молодости, ее психология: без юмора, шутки – и жизнь не в радость. Но уж кому молодые газетчики порой перемалывали косточки, так это корректорше Зинке. Ей всего двадцать с хвостиком, а квелая, будто прошлогодний капустный лист. С тяжким сердцем, нехотя плелись к ней ребята печатать материалы, – это когда бабу Варю донельзя загружало газетное начальство. Казалось, шли «на ковёр» к шефу. Но если тот лишь отчитает за ремесленничество, то эта, окаянная, и зевает-то при тебе, и гримасничает, давая понять, дескать, ты нуль без палочки. И невнимательная! Правок после её стукотени иногда не счесть, то знаки препинания пропустит, то абзацы перекрутит. Лень ей за копеечную надбавку корпеть над чужими строчками. Больше всего маяты с ней летом. Надо кому-то немедля переделать статью, и пытается горемыка перекраивать корреспонденцию прямо у машинки, на ходу, что называется. Завотделом ждет! В номер нужно ставить! Зинка сбрасывает пальцы с клавиш, и ну хныкать:
– Ну, чоо-оо с такой подкладкой лезешь, невежа. Перелицовывай давай в отделе. Мне на твоего зава ровным счётом, чхи. Расселся тут, стул расшатываешь.
Кто поупрямей, тот не шелохнётся, черкает себе ручкой по листу да бубнит ей правленое. А Зинка руки скрестит на груди тщедушной, глаза прикроет. Мать ты родная! Разморило на солнышке. Реснички-коротышки подрагивают под прядью буро-ржавых волос. Недолюбливал её и Виссарион. К тому же слыла она девонькой крученой, с которой ухо надо держать востро. Впрочем, мало ли какие сплетни народ, липнущий к редакции, распускает. Однако все предложения Зинки сбегать с ней в кино на вечерний сеанс, Стражин вежливо отметал. Лучше он погостит у бабы Вари. С той можно хоть поговорить обо всём на свете. Правда, приятельские отношения у них возникли не сразу. На первых порах доставалось от неё и Виссариону. И ему она говаривала:
– Устала