Вит намазывает на торчащие сосульками волосы какую-то склизкую массу и втирает ее в голову до тех пор, пока я не теряю сходство с дикобразом. Ловко у него выходит: я вновь обретаю свои кудри, и зуд проходит. Я выпрашиваю немного мази, втираю ее в тело и наконец перестаю чесаться.
Позволяю им сделать снимки «после», раз уж моя команда подготовки откликалась на просьбы, к тому же мне не повредит парочка друзей в Капитолии. В качестве награды я получаю чистый лист бумаги и мятный леденец из кармана Прозерпины, который принимаю без лишней гордости. Он отбивает вкус инсектицида и напоминает мне о счастливых деньках. На этом они убегают, потому что сестра Прозерпины хочет поправить ее пышные хвостики цвета фуксии на случай, если ее будут снимать, а Вит пообещал своей матери помочь украсить дом к сегодняшней вечеринке в честь Голодных игр.
Я рад, что они ушли, и наслаждаюсь одиночеством среди белых занавесок. Все кажется нереальным, словно горячечный бред, что никак не кончится. Душ с химикатами, чудаковатая команда подготовки, вид моих бритых ног и ожидание стилиста, который подпоясывается живой рептилией.
Нащупываю голову змеи на своей подвеске, провожу пальцем по чешуйкам, плавно переходящим в перья, потом по острому птичьему клюву. Мысленно возвращаюсь в пасмурный день в глубине леса, в рощицу, которую мы считаем своей. Я сжимаю Ленор Дав в объятиях, близится ночь, но нам и дела нет. На ближайшей ветке сидит красивая черная птица.
– Это ворон – птица из стихотворения, в честь героини которого меня назвали, – тихо говорит она. – Самая большая певчая птица из существующих.
– Крупный парень, – замечаю я.
– Это девочка, вдобавок очень смышленая. Ты знал, что они умеют решать сложные логические задачи?
– Похоже, мне до нее далеко, – признаю я.
– И никто не велит им, что говорить. Когда вырасту, хочу быть такой птицей. Говорить все, что думаю, несмотря ни на что.
Несмотря ни на что, значит. Этого я и боюсь! Вдруг она скажет что-нибудь опасное. Или даже сделает. Что-нибудь такое, из-за чего Капитолий не ограничится замечанием, а высечет ее прилюдно. В год, когда ей исполнилось двенадцать, Ленор Дав пересекла эту черту дважды.
Первый раз – вечером накануне казни Клэя Шанса, когда кто-то проскользнул к виселице и подпилил веревку. На следующее утро на глазах у толпы веревка оборвалась, и Клэй упал на землю, где его прошила дюжина пуль миротворцев. Поскольку ночью стояла кромешная темнота и мела пурга, на камеры особо ничего не попало, но кто-то в городе видел, как Ленор Дав уходила с площади, и сообщил куда надо. Ее притащили на допрос в тюрьму при базе миротворцев, где она лишь