На другой же день я соседа Василия Ивановича спросил – ездил ли он в Шамино за дровами с Колей Смирновым? Василий Иванович посмотрел на меня пристально и, похоже, даже обиделся: «Это уж у него с головой что-то!.. Никогда не ездил! Один раз только, и то не в Шамино, а в Шалимово, на военкоматовской лошади. А с Колей Умным – никогда!.. А вообще-то я его хорошо знаю»… – Василий Иванович говорил это раздраженно и дергался так же, как его изображал Коля…
Погода в последние дни задурила: ни снега хорошего, ни морозов. А когда потеплеет, на улице – сырой туман, сумеречная усталость, будто мир всю зиму пролежал в больнице. Благовещенье, на которое обычно солнце играет, вчера было хмурым и непогожим. Сегодня я опять заглянул на кладбищенскую улицу к своему тезке. Пред иконой всё так же горит лампадка. Он всё в том же своем бушлате и шлеме печет в русской печке толстые, неровные блины – их немало подгорело за нашим разговором. Показал недавно купленную книгу, а потом опять принялся рассказывать о чудесных случаях, или просто «о нечистой силе», как он стал говорить после того, как мы познакомились поближе:
«За Николо-Кормой как-то пришлось печь класть. Работал я тогда печником от Угличского пожарного депо. В Никольском у одной старухи печь делал. И жил там, она мне кровать свою отдала, а сама ходила ночевать к соседям. Совсем не спала. Придет домой, жалуется: “Не знаю, что у них такое, ни одну ночь не сплю”…
А в последнюю ночь, как я печь сложил, послали меня к той же бабке спать. Я лег в чулане, пазы не мшены, сквозь них улицу видать. Всю ночь так и пролежал, и спать не хочу. И бабка говорила, что-де сколько здесь не живу, в этом доме, никогда не сплю, и днем спать не хочу. Вот как! Да… Такой дом. А вот еще. Работал я тогда на льносемстанции, было это весной. Копаю огород, а мать уже была плохая, по дому ей делать было ничего нельзя, да и видит плохо. Сидит на крылечке и смотрит. Копал я до обеда, но что-то так устал: чувствую, больше не могу. Говорю, я пойду, отдохну. А она говорит: да докопай, уж немного осталось! Нет, говорю, пойду, посплю. Я тогда болел, лечился. Поспал. Опять копаю. Мать сидит на крылечке, говорит: “А тут, только ты ушел – какой-то мужчина тебя спрашивал. Вывернулся из-за огорода”. А я матери велел, чтобы меня не будили, сказал: “Ты меня не буди!”»
Тут Коля помолчал так значительно, что я успел представить бесприютный, травянистый и сырой пустырь за его огородом, откуда вывернулся мужчина. Там, на краю, летом зеленеет невысокая липа у чьей-то закопченной, развалившейся избушки…
«Я стал спрашивать – кто? Мать говорит: не знаю, я ведь вижу плохо, не рассмотрела. Он снова за огород ушел. А как одет? Она вспоминала-вспоминала, и говорит: постой, одет, как ты! На голове шапка, такая же, и брезентовый костюм, как у тебя. Я подумал и понял – это мой двойник из-за огорода вывернулся. Это – смерть… Она часто в виде двойника является… Выходит, я от смерти ушел! Если бы я не ушел тогда спать в чулан,