Неслышно летели по переходам, перескакивая через три ступеньки, словно какая-то неслышимая музыка несла их вперёд и вверх.
Ветерок был не свежий, но и не потно-асфальтовый, Рита сказала бы: «Ветер пыльного вечера». Да, именно пыльный – она умела находить слова – даже облака казались состоящими из бесчисленных розовых песчинок. Может быть, Рита и впрямь подмёрзла, а может, не притерпелась ещё к розоватой пыли дымящего вечера – так хорошо было вновь чувствовать, как она ищет его тепла и шептать ей в розовое ухо с золотой сеточкой серёжки: «Я с тобой, я с тобой, хорошая»… И пускай все смотрят, пускай, он защитит её от всех взглядов, отгородит невидимой прозрачной бронёй… И стоять, покачиваясь, в автобусе, вдыхая запах её потной подмышки в редких рыжеватых волосках, и прятать её смущение в сердце, как в нагрудный кармашек рубашки… А Рита мечтала увидеть его обнажённым – с теми же ласковыми глазами, с теми же мягкими движениями рук, чтобы можно было безнаказанно быстро целовать и смотреть, смотреть украдкой, но спиной она чувствовала взгляды, будто бы раздевающие до костей, до мыслей, и краснела так, что казалась полупрозрачной, как тончайшая фарфоровая чашка… «Блюдце-то цело?» – иносказательно спрашивают деревенские о девственности… Боже, Боже мой, что будет? Но ведь это же Игорь, это же он – он, а не первая любовь, ни разу не целованный, и не Женька из Липецка, и казалось счастьем поехать к нему – где можно хотя бы спокойно мечтать, не опасаясь быть услышанной…
Он было подставил ей руку, но Рита сама спрыгнула с подножки и проскользнула в переход, где нельзя было ни обнять, ни поцеловать, только идти и идти, чувствуя её руку – лёгкую, загорелую, вспотевшую, а в пустом лифте коротко обнять и перед распахнувшейся дверью поцеловать куда-то в волосы…
Тишина квартиры бухала, как часы – в кухне капала вода, в комнате родителей под форточкой бумажно трепетала придавленная очками газета, под ногами ощутимо, будто прогибаясь, скрипел паркет…
Оглушённый Игорь прошёл в комнату и, бросив взгляд на её босые, пропылённые по форме босоножек, пальцы, спросил: «Закрыть?»
Она кивнула, будто дрожа от холода, сразу сделавшись чужеватой, будто окаменевшей, а он чувствовал, как поднимается там, внутри, неописуемо-дикий восторг, боялся, что она узнает, но больше всего боялся себя… Хотелось обнять её, присевшую в его комнате на край кровати, но теперь её так легко было испугать, что он только чуть дотронулся кончиками пальцев – от плеча до локтя, где нежная гладкость её кожи вмиг ощетинилась мурашками и тонкие выцветшие волоски встали дыбом…
– Потная я с поезда…
– Иди помойся, горячая есть… Сейчас проверю… Да, есть, – и встал в коридоре, будто бы приглашая идти, на самом деле – загораживая путь, чтобы хоть так, украдкой