Строка (9) мавантуйских и годянского текстов начинается иероглифом «吾у» (я, мой), отсутствующим у Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И. Далее везде «強цян 為вэй 之чжи 名мин 曰юэ 大да», где «цян» – это сильный, мощный, насильно, по принуждению, через силу. Роберт Хенрикс: «Were I forced to give it a name…» (Будь я вынужден дать ему имя…) Малявин В.В.: «Если придется дать ему имя…» Принудительный тон иероглифа «цян» сразу намекает на то, что Совершенномудрый, созерцая Дао в чистом виде напрямик, никакой нужды в его наименовании не испытывал. Поэтому нам кажется, что, откликаясь на запрос капризных домохозяек, он дает ему имя не через силу из-под палки, а просто нехотя, reluctantly, без задора и огня («Рыбка, рыбка, где твоя улыбка, полная задора и огня», Георгий Михайлович Вицин, «Дайте жалобную книгу», Мосфильм, 1965). Мужественно превозмогая собственное «не хочу», Лао-цзы с помощью иероглифа «大да» (великий) тут же выносит личные ощущения от встречи с Дао-реальностью на общекуриное обозрение. Сия вроде бы безобидная детализация неминуемо требует от него дополнительных повизгиваний, которые и являют себя в строках (10), (11) и (12), где Дао – это уже не чудо-Форма, одиноко стоящая вне изменений, а активный участник относительного движения: проходить, отдаляться, отступать, впрочем, как и возвращаться, можно лишь в мире обусловленного дуализма. При всем том, что Дао в гуще десяти тысяч вещей «действует» изнутри их самих, Совершенномудрый все-таки успевает отследить расплывчатые закономерности этого мистического процесса. Каким чудесным образом? Да с помощью невооруженных чуЙвств и подобающей фокусировки своего внимательного невнимания.
(10). (11). (12). Соседские куры как-то испросили Неразумного, какие строчки в «Дао Дэ цзин» самые загадочные. Тот заохал, присел-привстал, глупо взмахнул руками и убежал на свои любимые грядки, оставив кур в вопросительном нетерпении. Мудрокролик Пи-Пу, сжалившись над пеструшками, проверещал им, что строки (10), (11) и (12) главы 25 по своей секретной таинственности несравнимы уж ни с чем более. Великий Пекинес и вольнокот Костя активно поддержали его мнение жизнеутверждающим рычанием и философским мурлыканием. «Пуркуа, пуркуа!» – не унимались любопытные птицы.