Мечтатель. Захар Сергеевич Грачев

Тому, кто любит, не нужен повод, чтобы любить, не нужны никакие условности, чтобы любить. Тогда он любит истинно и свято. А теперь рассудим же, что такое брак? Ведь просто ничтожное клеймо и не более. Неужели ты думаешь, что любовь нашу будут сохранять кольца на наших пальцах? Нет, эти кольца есть простая материя и только. Любовь будет храниться в наших душах, в наших сердцах, ведь рождается она в самом человеке, а не впоследствии венчания. И скажи мне, для чего же нам нужно тогда ставить такую ничтожную печать, как брак? Мы ведь только сведём на нет нашу любовь! Зачем же, скажи, нам марать наше чувство этой пустой условностью, когда любовь станет только священнее, если будет сплошь строиться на взаимном доверии? Ну, зачем же, скажи, мы будем намеренно лишать себя своего же счастья?

      Мирослав. (В сторону). Как закрутил!

      Настенька. Ах, право, Гаврила Михайлович, вы так умно говорите, что я едва за вами поспеваю. Однако я точно поняла из ваших слов, что вы в самом деле любите меня, и мне не нужно в этом сомневаться… Вы сказали: сделать любовь священнее. Что ж, если вы считаете, что что-нибудь может ещё более скрепить наше чувство, то непременно действуете, как считаете необходимым – я вам доверяюсь полностью.

      Калистратов. (Самодовольно). Теперь видишь, Настенька, что я не могу не желать для нас лучшего?

      Настенька. Вижу. Теперь уже отчётливо я это вижу! Ах, знаете ли, Гаврила Михайлович, как дорога мне ваша любовь? Я вам ещё не говорила… Я никому ещё не говорила! Но сейчас, думаю, подходящая на то минута. Готовы ли вы сердечно выслушать меня, любезны й Гаврила Михайлович?

      Калистратов. Говорите, Настенька, не томите.

      В продолжение всей её речи отрешённо

      смотрит на неё вожделенным взглядом.

      Настенька. Это будет тяжело сказать… потому как я не привыкла совсем никому ничего говорить откровенно: обычно я молчала, таила в себе… Но вам нельзя не сказать, Гаврила Михайлович! Для вас не секрет, что я почти всю жизнь воспитывалась у чужих людей, в месте, которое мне страшно вспоминать… Это было ужасное место. Со мною обходились там как со служанкой. Что говорить, даже хуже служанки! Будто я была уличная собака, нежеланная, вошедшая в дом по случайности и обрёкшая себя на мучения… Мой хозяин принуждал меня исполнять всю лакейскую работу, самую ничтожную, самую низкую. Что говорить, когда я покорно исполняла всё, что мне велели, и в это же время надо мною гнушались, меня чуть не мешали с грязью! Я по сей день помню, как по воле хозяина убиралась во всей гостиной, а он после обеда напоказ бросил на пол куриную кость, дескать «вот тебе ещё, убирай!» Это был ад. За такое отношение ко мне остальные дети оскорбляли меня, били, отбирали вещи. Жить так было невозможно. Я думала о том, чтобы сбежать, и уже раз было решилась, только камердинер поймал меня в самых дверях и отвёл к хозяину, после чего меня на общее обозрение выпороли. «Чтоб другим детям неповадно было!» И вся моя жизнь проходила в этом ужасе, в этом мраке, пока не случилось лучшее явление в моей