– Да ладно тебе, я сам видел, как она подвывала Мастини.
– Держи язык на сворке, – огрызнулся Шпицко. – Сравнил Мастини с какой-то макакой. Говорю тебе, не будет Муди смеяться.
Они едва не погрызлись. Мне наскучило слушать это: «Будет – не будет», – и я вмешался. Сказал:
– Лаетесь как щенки. Я слышал, кто-то тут ставил двадцать реалов против одного?
– А он дело говорит, – оживился Шпицко. – Тебя, Шнауц, никто за язык не тянул. Вот мой реал, ставь двадцатку.
Он шлёпнул об стол лапой, а когда убрал – на столе осталась монета.
Шнауц с полминуты разглядывал меня (в ошейнике на цепи), Шпицко (мрачного, настроенного серьёзно), реал (серебристый, блестящий), – затем вышел.
– Болван, – едва слышно привизгнул Шпицко.
Шнауц вернулся, и стал выкладывать на стол серебристые кругляшки. Ворчал в бороду, считал: «Пятнадцать, шестнадцать…» Досчитав, сунул остаток в карман, сгрёб реалы на столе в кучу и сказал:
– Схвачено. Кто держит банк?
Они ели друг друга глазами, обо мне забыли.
Я поднялся, звякая цепью – коротковата! – дотянулся до кучки реалов, смёл их в ладонь и проговорил деловым тоном.
– Банк держу я. Условия пари: Шнауц против Шпицко, двадцать реалов против одного, что Муди будет смеяться.
– Взвоет, – поправил Шпицко.
– Ты говорил: «Не будет смеяться». Виляешь?
И тут до них дошло.
– Ты что делаешь, макак бесхвостый! – возмутился Шнауц, увидев, как я распихиваю по карманам двадцать один реал.
– Деньги на стол! – взрычал Шпицко, хватаясь за ружьё.
– У меня не пропадут.
– И то верно, – Шпицко осклабился, ружьё закинул за спину.
– Не понял, – вид у Шнауца был такой, словно забыл, где зарыл кость.
– Деньги не пропадут, никуда эта макака с цепи не денется, – бросил Шпицко через плечо. Затем он со словами: «Жрать ему принесу», – вышел из комнаты.
– Ну да, – бурчал Шнауц. – Не денутся. Твоих там один реал, а моих…
Он глянул на меня исподлобья, хотел что-то сказать, передумал. Видно было – переживает. Пожалел я его.
– Не волнуйся так, – говорю. – Всё будет в ажуре.
– Волноваться надо не мне, а тебе, – сказал вдруг Шнауц.
Приблизившись, подцепил когтем ошейник, подтащил к себе так, чтобы ухо моё оказалось рядом с его пастью, и негромко добавил:
– Сделаешь так, чтоб Муди взвыла. Ты понял? Иначе…
Он был прав, жалеть мне нужно было себя самого.
– С тебя десять реалов, если взвоет, – сказал я.
Шнауц шумно дышал мне в ухо. «Без грубостей, щенок, – думал я – иначе накроются твои денежки». Надо полагать, Шнауц это понял тоже. Пари есть пари.
– Ладно, обезьянка, – проговорил он, выпуская ошейник. – Договорились. Но если Муди не взвоет, продам тебя к ней в салун за двадцать