Не миновал мистического салона и наш герой. Заявился после затяжной прогулки по столичным кабакам, с друзьями, нетрезвый.
– Мир дому сему! Шампанского! – огласил мрачную, наполненную дымом и треском свечей прихожую голос Пушкина.
Из полумрака появилась фигура Голицыной.
– Александр, здесь вам не попойка! Здесь салон великой прорицательницы!
– Вас люблююю я понемногу… – улыбался пьяный Пушкин в ответ.
– Княгиня, мы тоже пришли узнать будущее! Клянусь! – вступился Данзас. – Да, Пушкин?
Поэт откинул голову назад и закрыл глаза.
– Это он вошел в транс… – поддерживая друга, бормотал Пущин. – Прощу прощения, извиняюсь…
Они вдвоем потащили полуживого поэта к двери гадалки, несмотря на его вялые протесты: «Поедем есть страсбургский пирог[12]?»
Прорицательница, как ее уважительно называли почитатели, Кирхгоф занимала тесную комнату, наглухо задрапированную тяжелыми темными шторами. На столе тлела свеча, лежала колода карт и что-то похожее на глубокую чашу. Хозяйка беспрестанно курила трубку.
Данзас усадил сонного Пушкина на стул напротив гадалки. Пущин предусмотрительно сел рядом, подпирая друга плечом.
– Мадам! – с пафосом воскликнул Данзас. – Великий Пушкин – прямиком с Олимпа! Желает развеять мглу над своим блестящим грядущим!
– Великий ваш и не вспомнит ничего с утра… – усмехнулась гадалка.
– А мы на что?! – не сдавался Данзас, подкладывая Пущину карандаш и лист бумаги. – Записывай… давай-давай…
Гадалка отложила трубку в сторону.
– Великий Пушкин… – продолжила она, глядя на него в упор. – Дар и правда есть. И дикий, непокорный дух. А где он, там и опасность. И долгий путь. Далекий… Не всегда желанный… Страданий много…
В чаше, стоящей перед гадалкой, вспыхнул огонь. Из него Кирхгоф достала щипцами серо-желтую кость, положила ее в ступку и стала ломать тяжелым пестиком на куски. Затем высыпала получившуюся муку на стол.
– Есть женщина… Сестра? Нет! Подруга? Нет! Жена… – водила она руками по столу, рисуя в костной муке силуэты. – Кто-то уйдет. Близкий? Родственник? А может, друг? Да, друг.
Данзас заерзал на стуле.
– Счастье. Сильно позже. Или смерть и вечность. Сможешь выбрать, – тут голос гадалки изменился. – Белок глаз, кровавый узор сосудов. Бойся белого цвета! Белой лошади… Белой гривы… Белой головы…
Голова Пушкина упала ему на грудь и, не в силах далее держаться, он звучно захрапел.
Очнулся уже у выхода из салона. В голове – туман, фигура гадалки и какие-то обрывочные фразы. Друзья, к счастью, рядом. Данзас вел его под руку на выход, Пущин читал запись с листа бумаги:
– Опасность. Долгий нежеланный