Боялись и только с самыми доверенными лицами, причём – шёпотом! – осмеливались обсуждать все тревожащие их новости ещё и потому, что самого императора знали недостаточно: до восхождения на престол великий князь Николай Павлович был простым бригадным генералом, оставался в тени старших братьев, за ним не следили пристально, плохо знали и его характер, и наклонности. Общество более присматривалось и восхищалось его супругой: Александра Фёдоровна, величественная и грациозная, строгая и веселая, представлявшая законченный тип немецкой красоты, вдобавок ко всем своим достоинствам являлась дочерью прусского короля Фридриха, а не какого-нибудь малозначащего герцога, то есть не ровня немецким принцессам, что въезжали в Россию до неё. И сам Николай Павлович, в отличие от старших братьев, не заводил романов на стороне: он обожал супругу, был счастлив в браке. Вот и ещё одна причина робости пред ним: многие ли в высшем обществе соблюдали супружескую верность? А вдруг и за это осудит?
Столица замерла, словно бы затаилась. Всё на первый взгляд оставалось тем же: серо-голубое небо над головой, прямые проспекты с браво марширующими гвардейцами, та ж толкотня на соседних с проспектами нешироких улицах, крики лихачей да лотошников: «Прокачу!», «Пирожки!». Но в воздухе как будто появилось нечто невидимое, свинцово-гнетущее, тревожное, отчего люди оглядывались недоверчиво на незнакомых, в каждом невзрачном человечке подозревали шпионов, втягивали головы в плечи, словно опасаясь, что сверху на них непременно должно что-то свалиться. Телятьев, отсутствовавший два с половиной года, ощутил это отчётливо. Над Петербургом витал страх. Размышляя о причинах, Телятьев признавал, что император имел право казнить бунтовщиков. Вот и генерал Лапин утверждал, что распустились господа, подражать французским смутьянам взялись, наказание заслужили. Но кадеты-то при чём? Их-то за что было из корпуса изгонять да отправлять под конвоем в солдаты, зачем их юные жизни губить? На эти вопросы и Александр Петрович, который знал гораздо больше, чем говорил, лишь недоумённо пожимал плечами и отвечал, что император ещё не успел вникнуть во все дела, надо, мол, надеяться, что он разберётся, и справедливость восторжествует. Но когда ещё он разберётся, сколько времени мальчишкам в отдалённых гарнизонах солдатские ранцы таскать? А если рьяные унтера забьют кого-то из мальчишек до смерти?
Тяжело дышалось в эту зиму в любимом Санкт-Петербурге, и поручик поспешил с отъездом в армию. Не дай Бог, страх окажется заразным, прилипнет, и потом попробуй-ка, избавься! В дороге перебирал документы, подготовленные для него писарями из канцелярии Лапина. Александр Петрович посоветовал изучить историю полка, в котором предстояло служить, и перед прощанием вручил толстую папочку с бумагами: копии документов, выдержки из газет, брошюр, в общем, всё, что нашлось о Харьковском полку и местности, где он стоит.
Глава 2
История Слободских полков
Степное и лесное пространство между Доном и Днепром в прошлом было незаселённым и именовалась Диким полем, Диким, потому что служило коридором для кочевых татар меж Донским казачеством и Украинской гетманщиной. Через него крымские татары ходили на Русь, выбирая те пути, по которым не надо было переплавляться через глубокие и широкие реки, или те, где имелись броды. Пути их так и назывались – бродами. Например, печально знаменитый Муравский шлях начинался от крымского Перекопа и шёл до Тулы (всего 160 верст до Москвы). Книга «Большого чертежу» называла одиннадцать таких татарских шляхов-бродов.
Иван Васильевич Грозный, покорив Казань и тем избавив русские селенья от набегов с востока, обратил свой взор на юг и в 1571 году отправил князей Воротынского, Тюфякина и боярина Булгакова со стрельцами создавать сторожевую службу на татарских бродах, устраивать заставы на пограничной линии. При его сыне Фёдоре Иоановиче заставы превратились в города Воронеж, Валуйки, Белгород, Курск, Ливны. Засечная, сторожевая линия понемногу переносилась на юг, всё далее и далее от Москвы.