– Сообщить ведь надо…
– А зеркало подставляли? – высунулся Почтальон.
– Натолий! Когда завтра за хлебом поедешь, зайди в правление, – продолжил мужчина в телогрейке, по тону и виду – главный среди них.
Но Хлебовоз, который к этому моменту совсем обмяк на табуретке – полы тулупа раскрылились и даже шапки не снял – вдруг вскинул голову и, обведя всех мутным взглядом, неожиданно твердо заявил:
– Я хлеба только что привез, еще и съесть не успели! Чего же попусту лошадь-то гонять?!
– Не попусту, а сообщишь, – спокойно возразил ему тот, в телогрейке.
– А чего са-а-абчать?! – взорвался Хлебовоз. – Что старуха померла? Эка невидаль! Износилась да померла, на то она и старуха. А вот ты – депутат, вот сам и поезжай!
– Эка! – заметно занервничал его оппонент. – Вспомнил чего! Уж и власть-то сколь раз поменялась, а ты все одно тростишь – депутат, депутат…
– Ну, да-а-а! Ведь ты у нас теперича – фе-е-ермер, вон кто! – с явной издевкой сказал Хлебовоз, да и вообще в репликах обоих чувствовалась давняя, застарелая вражда. – Тогда ты людями-то здесь и не командовай, а командовай у себя свиньями! Капиталист…
– Не проехать вить! Снегу-то сколь навалило… – жалобно протянула женщина, которая прежде принималась выть.
– Коська, ты лопату захватил? – не оборачиваясь спросил то ли депутат, то ли фермер, тем самым переменив тему и, заодно, проигнорировав насмешки Хлебовоза.
– Ага! – радостно откликнулся высокий, выше всех, небритый детина. – Сисяс мигом на кладбисе побегу!
– Только смотри, Коська, глубже копай! Не так, как в прошлый раз, – сказала еще какая-то женщина в фуфайке (да, впрочем, все они были в фуфайках).
– Ага! – закивал детина с неуместным энтузиазмом, похоже, он-то здесь и являлся тем классическим дурачком, который отыскивается в каждой деревне.
Снова все замолчали, и так и стояли, кучею, у двери. И чем дольше стояли, тем мрачнее и тягостнее становилось в избе. А, может, это снаружи наползала очередная туча. Во всяком случае, ощущение было такое, что вот-вот громыхнет где-то гром… Лица бирючевцев, а их, вообще, не так уж и много было – человек семь-восемь всего (точнее не сосчитать, потому что одни то и дело скрывались за спинами других), так вот, лица их тоже потемнели и какими-то одинаково недовольными стали. Только хозяйка – умытая, прибранная, точно свежее всех, располагалась на столе с таким отстраненным видом, что казалось, она тут и вовсе не при чем: зачем столпились здесь эти люди, зачем побросали свои дела?
А я вдруг с удивленьем обнаружила, что оказалась в ее изголовье одна, ведь даже и Тося с Прасковьей незаметно отошли к двери, слившись с толпою. В этой странно уплотнившейся тишине все смотрели теперь наменя, не на покойницу, словно ни к ней, ни к смерти ее не было у них ни только участия, но даже и любопытства – уж ее-то знали они, а вот на меня теперь уставились… От всего этого да, вдобавок, от спертого воздуха, я вдруг почувствовала такую дурноту, что хоть к столу приваливайся…