Луз исправно, всякий раз волнуясь и переживая, ибо за всю свою жизнь она лишь пару раз общалась с тетей по телефону, набирала номер телефона в Сан-Антонио, и всякий раз тщетно. Телефон не отвечал. Попытки дозвониться через службу связи тоже не увенчались успехом. Наверное, телефон был отключен. И уж тем более она так и не сумела дозвониться до дяди Маноло, обитавшего в затерянной в горах мексиканской деревушке. Так что все вопросы, связанные с заупокойной мессой и последующей кремацией, ей пришлось решать с отцом Фрэнком, священником из церкви Святого Антонио. Отец Фрэнк безотказно помог ей во всем.
Траурная церемония была скромной, но очень достойной. Отпевание прошло в их приходской церкви. Луз посчитала, что Эсперанса одобрила бы такой выбор. Она не любила ничего показного, и чрезмерная роскошь всегда ей претила. На приглашениях на поминальную службу был отпечатан образ ее любимой Девы Марии Гваделупской, для службы они со священником отобрали ее самые любимые псалмы и гимны. Вся церковь утопала в цветах. Тут постаралась не только Луз, но и друзья и соседи, что пришли в церковь проводить в мир иной покровительницу бабочек и большую любительницу цветов, владевшую секретами, как их выращивать. Пришло много мексиканцев. Мужчины стояли молча, а женщины не стеснялись слез, время от времени издавая горестные восклицания, адресованные Деве Марии. И так много детей собралось в церкви! И потом, после похорон, еще много дней их почтовый ящик был забит до отказа самодельными открытками с изображением бабочек. Луз обливалась слезами, читая незамысловатые, но такие искренние детские послания.
В течение нескольких дней после трагического события ее подруги навещали их дом, помогали навести порядок. И вот сейчас дом был вылизан до последнего уголка. Полы пахли уксусом, весь сад перекопан, холодильник загружен кастрюлями и банками с провизией, свежими овощами, фруктами, сладостями. Все эти женщины были славными и добрыми. В свое время они еще нянчились с маленькой Луз. Вот и сейчас, как могли, утешали ее, плакали вместе с ней, говорили, как много значила Эсперанса для каждой из них. Луз в первые дни после похорон не могла плакать. Слезы застревали у нее в горле, что-то мешало и давило изнутри, и ей было не только трудно говорить, но и дышать. Поэтому все ее разговоры ограничивались односложными «да», «нет», «спасибо». Но днем, на людях, когда надо было что-то делать, она еще как-то держалась.
Ночами же одиночество накатывало на нее с новой силой. После похорон и поминального домашнего ужина