«Я умер в двадцать восемь лет…»
Я умер в двадцать восемь лет,
Двадцать второго дня.
Был сон: просили дамы две
Помиловать меня.
В моей руке блестела сталь, —
Заточенный клинок.
Я, вызов бросивши властям,
Был брошен под замок.
За пыл речей и храбрость дел
Народ меня любил.
Тогда надеяться я смел:
«Король меня простит».
Но непреклонен был судья,
И сделан приговор.
О сыне что-то я кричал
Нерусским языком.
И был посажен я в тюрьму,
И был конец весны,
И мне и брату моему
О воле снились сны.
Меня на площадь привели,
Чтоб там обречь на смерть.
Но не страшился я петли:
Совсем лишь умереть.
Толпился душным летним днём
На площади народ:
«Что сделал он? За что его
Ведут на эшафот?»…
…Была верёвка та крепка:
Она – столетий нить.
Минули годы и века, —
Но я остался жить.
Я был мужчина, – дворянин
Со шрамом на носу;
Я пыль парижских мостовых
Через века несу,
И сердце новое стучит,
Биясь в моей груди,
Подобно топоту копыт
По прежним мостовым.
Копна каштановых кудрей
И карие глаза, —
Я ясно помню о себе
То, что забыть нельзя.
Я молод был, исполнен сил
И в битвах закалён.
За дерзость эту я погиб.
Жизнь прежняя- как сон.
Но, всё ж, я важное забыл,
Чем опечален я:
Меня как звали? Кем я был?
И кто жена моя?
Я был уже рождён на свет;
Я смел и дерзок был,
И дед того, кто деда дед,
Тогда ещё не жил.
За то лишь, что восстать посмел
Против системы я,
Я умер в двадцать восемь лет
Двадцать второго дня.
К портрету Н. Г.-П.
Я не люблю тебя; иллюзий не питаю.
Мне не тягаться с тем, кто мужем был тебе.
Я не люблю тебя: я по тебе страдаю;
Слов о твоей красе мне не найти в себе.
Я не люблю тебя, – оставим речь пустую!..
Ну разве ж смею я, мой друг, тебя любить!?..
Я не люблю тебя: я по тебе тоскую
Подранком по своей далёкой стае птиц.
Я не зову тебя безмолвными ночами,
Чтоб осветила ты собою сердца храм.
Я не люблю тебя: я будто бы скучаю
По письмам по твоим, ланитам и очам.
Я не люблю тебя, прекрасная Мадонна:
Я только признаю, что все твои черты, —
И плечи, и уста, и локон своевольный, —
Исполнены живой, высокой красоты.
Я не люблю тебя. Ни стан твой величавый,
Ни ангельский твой взор души не бередят.
Но сколько же ещё себе придётся лгать мне,
Чтоб мне поверить в то, что не люблю