Я закрываю глаза, избегая режущего света, воздерживаясь от очевидного ответа. Госпожа Улиц, Наша Уличная Леди, моя мать, исчезнувшая более пятнадцати лет назад. Я ненавижу, что Гаттергласс по-прежнему почти преклоняет чертовы колена, всякий раз, когда произносит ее имя.
– Если она когда-нибудь вернется, – говорю я, – ты действительно думаешь, что ей будет не все равно, в каких именно кучах лондонского дерьма я спал?
– Когда она вернется, – мягко поправляет меня Глас.
Я не спорю с ним, потому что не очень-то вежливо называть чью-то веру нелепой.
В основном по утрам вы можете найти его (или ее, зависит от того, какое в этот день у Гласа тело) на краю свалки, мечтательно глядящим на восходящее над Майл-Эндом солнце в ожидании дня, когда бездомные кошки замаршируют по тротуарам и уличные таблички перестроятся, чтобы составить настоящее имя Госпожи Улиц: дня, когда их Богиня вернется.
Из его шины вырывается воздух, когда он опускается возле меня, распахивает черный пластик своего пальто и выбирает один из привязанных там шприцев. Опять совершал набег на больничные мусорные баки. Он вонзает кончик иголки в мою руку, нажимает на плунжер, и почти мгновенно боль отступает.
– Какой ужас, – снова бормочет он. – Садись. Давай оценим повреждения.
Я, понемногу скрипя, скособочиваюсь в какую-то скрюченную позу – лучшее, на что я сейчас способен. Аккуратные стежки соединяют мои глубокие раны; игла, оставившая их, уходит обратно в руку Гласа, обрезки ниток тихо подхватывает ветер.
– Ого, – бурчу я, прикасаясь к стежкам, – Должно быть, я действительно валялся в отключке, раз не чувствовал этого.
– Лежал, как мертвый, – подтвердил Гаттергласс. – Но не умер, однако же, в немалой степени благодаря твоему покорному слуге и нисколечко не благодаря тебе.
Мне приходится опереться на копье, чтобы встать. Я по-прежнему чувствую жужжание электричества в железе – от удара по призраку. Глас отчитывает меня, поглаживая по щеке пальцами – треснувшими колпачками от ручек. Мусорный дух страшно привередлив – думаю, из-за необходимости каждый день собирать себе новое тело из городских отбросов он знает, где что лежит.
– Я охотился, – начинаю рассказывать я о прошлой ночи, но он не слушает:
– Посмотри на себя, грязнуля…
– Глас, это Рельсовая химера…
– Накладывая эти стежки, я стер все пальцы, – жалуется он. – Никакого сочувствия к бедному старому мусорному…
– Глас! – огрызаюсь я немного грубее, чем хотел, и он отшатывается и замолкает, укоризненно глядя на меня. Я тяжело вздыхаю, а потом просто говорю: – Призрак освободился от рельсов. Сбежал.
Повисает долгая тишина, единственным звуком становится топоток бриза по глади реки. Когда Глас наконец начинает говорить, голос его звучит ровно:
– Это невозможно.
– Глас,