Я остановился на этом подробно не для того, чтобы полемизировать с Чуприниным. Важно другое: претензии посланы не по адресу. Глядишь, в памяти читателя и закрепится только: жил-был критик.
Самуил Лурье, как он сам выразился, ни разу не критик. Обидно, если эта ошибка восприятия превратится в устойчивое заблуждение памяти.
Во второй половине XX и начале XXI века в России жил писатель Самуил Лурье. Не навязываю никому своего определения: на мой взгляд, выдающийся. Он из того ряда авторов, которые писали о литературе, литераторах, исторической культуре отважно и честно, как могут позволить себе только художники, и только те из них, кого не задел вирус бронированного академизма. Ряд впечатляет: Розанов, ранний Чуковский, Иннокентий Анненский, Блок, Цветаева, Мандельштам, Тынянов, Пастернак, Мирон Петровский, Иосиф Бродский… Преимущество за поэтами, замечу. Они и положили начало новой русской прозы нового века.
Литературное наследие Самуила Лурье чрезвычайно разнообразно. И в жанровом отношении, и вследствие того, как менялся с годами сам автор. Определение жанра, впрочем, уже в прошлом веке потеряло свою актуальность. Чем точнее пытается быть автор, тем чаще сталкивается с казусом. Так Берковский в порыве первооткрывателя причислил однажды стихи Мандельштама к «художественной критике»: о театре, о кино, о живописи, о книгах. Тут впору вспомнить фразу Ф. Шлегеля: «Каждое поэтическое произведение – само по себе отдельный жанр».
О характере новой прозы высказался однажды Б. А. Филиппов в предисловии к американскому изданию Мандельштама. Многословно, с неоднократными «не», но, по крайней мере, честно: «Повествование, лишенное – в старом смысле слова – фабулы, но повествование всегда многоплановое, полифонически построенное, да вдобавок еще – со старой точки зрения – “смешанного жанра”: не повесть и не очерк, не эссей и не новелла, не путевые записки и не художественная критика: все или почти все это – в одном произведении, условно носящем название “проза”».
Механические критерии и заранее настроенный инструмент тут не годятся. Традиционный роман «Литератор Писарев» и фрондерские тексты С. Гедройца требуют от критика перенастроить оптику. Портреты Анненского, Фета или Блока написаны, скорее всего, по законам поэзии, в отличие от беллетризованных исследований о «Капитанской дочке» и «Бедных людях». Эссе о возможном приезде в Россию Буша сочинено в ритме джаза. Что уж говорить об «Изломанном аршине»! Симфония, научный трактат и одновременно лирическое высказывание. Образы многих хрестоматийных литераторов возмутительно неординарны: Пушкина, Вяземского, Белинского, Герцена. Но странно и непродуктивно объяснять это ошибкой или неосведомленностью историка литературы. Тут тот самый случай, когда произведение художника надо судить по законам, им созданным.
Это ни в коем случае не означает благодушия. Напротив, с Лурье надо и спорить, и не соглашаться. Он весь полемичен и только и ждет ответного