– Взяли кого-нибудь?
– Молодого Перфильева и еще студента какого-то, у них ночевал.
– Расстреляют, должно быть?
– Должно быть…
– А Спесивцева была восхитительна…
– Да, но до Карсавиной ей далеко.
– Ну, Петр Петрович, заходите к нам…
Два обывателя встретились, заговорили о житейских мелочах и разошлись. Балет… шуба… молодого Перфильева и еще студента… А у нас, в кооперативе, выдавали сегодня селедку… Расстреляют, должно быть…
Два гражданина Северной Коммуны мирно беседуют об обыденном.
Гражданина окликает гражданин:
Что сегодня, гражданин, на обед?
Прикреплялись, гражданин, или нет?..
И не по бессердечию беседуют так спокойно, а по привычке.
Да и шансы равны – сегодня студента, завтра вас.
Я сегодня, гражданин, плохо спал –
Душу я на керосин променял.
Об этом беспокоились еще: как бы не променять душу «на керосин» без остатка. И – кто устраивал заговоры, кто молился, кто шел через весь город, расползающийся в оттепели или обледенелый, чтобы увидеть, как под нежный гром музыки, в лунном сиянии, на фоне шелестящих, пышных бумажных роз – выпорхнет Жизель, вечная любовь, ангел во плоти…
Поглядеть, вздохнуть, потом обратно ночью через весь город.
Над кострами искры золотятся,
Над Невою полыньи дымятся,
И шальная пуля над Невою
Ищет сердце бедное твое…
Ну, может быть, сегодня еще до моего не доберется. Чего там!
Петербургская сторона – Плуталова улица. Место глухое, настолько глухое, что даже милиция сюда не заглядывает. Иначе не обнаглел бы какой-то проживающий здесь спекулянт до того, чтобы прибить у дверей вывеску о своей торговле. На вывеске стоит черным по белому: «Здесь продавца собачье мясцо».
На Плуталовой живет В., занимает комнату с кухней в грязном шестиэтажном доме.
В. – бывший писатель. Что-то печатал лет пятнадцать тому назад, чем-то даже «прошумел». Теперь пишет «для себя», т. е. ничего не пишет, делает только вид.
В минуты откровенности – признается: «Плюнул на литературу, жить красиво – вот главное».
Он странный человек. Писанье его бесталанное, но в нем самом «что-то есть». Огромный рост, нестриженая черная борода, разбойничьи глаза навыкате – и медовый монашеский говор. Он то сидит неделями в своей «квартире», обставленной разной рухлядью, считаемой им за старину, с утра до вечера роясь в книгах, то пропадает на месяца, неизвестно куда.
– Где это вы были, В.?
Улыбочка.
– Да вот, на Афон съездил…
– Зачем же вам было на Афон?
Та же улыбочка.
– Так-с, надобность вышла. Ничего, славно съездил. Только, досадно, в дороге кулек у меня украли с драгоценными вещами: бутылкой зубровки старорежимной – вот бы вас угостил – и частицами святых мощей…
Через полгода – опять.
– Где пропадали?
– Да на Кавказе пришлось побывать, в монастыре одном…
Вот к этому эстету из семинаристов, с наружностью оперного разбойника, я решил пойти переночевать.
Дело было такое: я засиделся у знакомых на Петербургской стороне (а жил в самом конце Бассейной). Когда собрался уходить – оказывается, без четверти одиннадцать, и, если идти домой, обязательно попаду на обход – и в участок, так как не только ночного пропуска, но и обыкновенной трудкнижки у меня нет. Ночевка в милиции – вещь неприятная, да и вопрос еще, как обернется наутро: могут отпустить, могут и отправить в Чека. Воскликнуть, как Мандельштам (кстати, смертельно милиции боявшийся):
Мне ночного пропуска не надо,
Часовых я не боюсь, –
было бы неблагоразумно. У знакомых, где я засиделся, ночевать было негде. Я и вспомнил о В., жившем неподалеку.
Тяжелого висячего замка на входной двери не было – значит, дома. Но на стук мой никто не ответил. Неужели ушел? Я постучал сильнее. Шаги и голос В.:
– Что ломишься в такую рань? Проваливай. До двенадцати все равно не пущу.
Решив, что вряд ли это ко мне относится, я постучал еще и назвал себя.
В. сейчас же открыл.
– Голубчик! Какими судьбами? Желаете согреться? – Он пододвинул мне рюмку. Сам В. уже, по-видимому, «согрелся» на сон грядущий. Ворот косоворотки расстегнут, лицо красное, в глазах маслянистый блеск. Впрочем, это было обычное его состояние – ни пьян, ни трезв. Вечное «навеселе».
Узнав о моем намерении переночевать, В. как-то засуетился.
– Да если вам неудобно, вы скажите, я уйду.
– Что вы, что вы, дорогой. Очень удобно, очень приятно. Только… – Он опять забегал глазами… –