Каждое слово отдельно, тяжелое и холодное, как снега ком, а глаза – как полыньи. И зябко, и жутко, да только Уна давно усвоила: страшно – кусай, скалься, да только не будь жалкой побитой сукой, лижущей сапоги хозяина. Она вздернула подбородок:
– Не хочу перечить, но это слишком.
Он снова свел брови:
– Не люб тебе, значит, Иноло? А что тебе любо, а? Грязь подзаборная?
Уна вдруг подумала, что он ее ударит, таким грозным было его лицо.
– Ты, – тихо сказал она.
По его лицу стремительно пронеслась серая тень. Почудилось, небось, с недосыпу. Но складочка между черными бровями слегка разгладилась. Недоволен, но уже не так зол.
– Говорил же я тебе: ничего между нами не будет.
– Слышала. Да только все никак понять не могу, почему? Не люба? Не пригожа? Чем не гожусь?
Он отвернулся, сцепил руки за спиной:
– А ты точно хочешь знать?
– Да…
– Хорошо… Ты – сущее разочарование. Один единственный раз по-человечески поступил, и грела меня эта мысль. Отдал тебя под опеку лучшего человека своего времени, а ты сбежала в разбойники. Кем ты стала, а? Воровкой, убийцей, шлюхой, соломенным тюфяком в бродяжьем притоне!
Звонко раскатился по комнате звук пощечины. Кожа ладони горела, подтверждая, что не померещилось. «Теперь точно побьет», – подумала она. Как всегда, страсти одержали верх над разумом.
А Морок даже и не думал бить. Тихо рассмеялся, потирая щеку:
– О, норов у тебя все-таки имеется… А я все думал, когда уже проснется самоуважение? Дура. То сапоги готова лизать, то кидаешься.
Волна обиды вновь захлестнула с головой, да так, что захотелось не просто заскулить, а зареветь в голос, словно какая-то деревенская корова на сеновале, но горький комок слез застрял в горле и ухнул в грудь, родив утробное рычание:
– И кем бы я была, останься с Версерой? Женой пастуха? Матерью десяти детей? – Уна презрительно скривила губу, копируя мимику Морока, словно зеркало. – Думаешь, не имею самоуважения? Ты, – она ткнула пальцем ему в грудь, – показал мне тогда, что такое сила и чего она стоит. После этого я уже никогда не буду чьим-то скарбом и если унижаюсь, то по своей воле. Не выйдет сделать из меня невинную девочку. Да, вот такая я, но хотя бы честная, а вот ты… – Уна провела ладонями по его груди, захмелев от собственной смелости. Какой странный крупный амулет у него под рубашкой. – А ты ведь врешь. Злишь, обижаешь, да все намеренно. Так настоящей причины и не назвал. А может, и нет ее?
Кровь под кожей громыхала, как телега по разбитой колее. Вот так прикасалась она к нему только в день спасения, и больше ни разу, и было в этом что-то колдовское, как и в запахе скошенной травы, которым он пах в любое время года. Казалось, еще чуть-чуть, и можно обнять его, и он больше не оттолкнет.
Острая игла, что уперлась в горло, отрезвила ее. Она скосила глаза и увидела длинную синюю плеть с кривым наконечником. Что? Лицо Морока колыхалось. Весь он покрылся рябью, словно поверхность воды на ветру, и Уна с ужасом отдернула от