Сидуру были присущи элементы, я бы сказал, космического мироощущения. Как‐то в разговоре зашла речь о разрушенных кладбищах – одна из болезненных тем нашей жизни. «Даже места вечного упокоения нe вечны», – сказал я.
И Дима вдруг заговорил о преходящести человека в мире. – Меня с детства смущала громадность Вселенной. Человек в ней такой маленький, ничтожный. – Зато ум все способен вместить, вот тоже чудо, – сказал я. – А может, и зря ему дан такой ум. Может, животные, кошки, собаки – счастливее.
И стал говорить, какая радость увидеть среди природы кошку или собаку, какая в них грация.
Ход мысли в этом разговоре (как он оказался записан) лишь пo видимости прихотлив: его объединяет чувство единства мира во всех его проявлениях, чувство, родственное тому, что Альберт Швейцер называл «благоговением перед жизнью». Перед жизнью как таковой – нe только человеческой.
«Я глубоко уверен, что животные и растения испытывают боль, ужас, а потому, скажем, коровы не должны быть съедены, деревья срублены и сожжены», – записывает Сидур 8.04.74. Это чувство нe предполагало практического вегетарианства, тем нe менее не приходится сомневаться в его искренности – с ним просто приходится жить, хотя жизни оно отнюдь неупрощает. «Как трудно нe убить! Копнешь землю лопатой и нарушишь жизнь тысяч живых существ» (8.09.74).
Все это – тоже элементы мироощущения, которое можно назвать религиозным. Это мироощущение человека, не страшащегося истины ужасной и безобразной, но чувствующего, что тут лишь одна из ипостасей бытия, лишь часть какой‐то более цельной правды, включающей красоту и добро, любовь и разум. Хотя бы потому, что без этого мироздание обратилось бы в хаос. Между тем мир как целое не саморазрушается – есть нечто, позволяющее ему существовать, поддерживающее его устойчивость и тепло, напряженную живую гармонию. Это мироощущение человека, знающего нe только трагизм, но и счастье существования. Он в самом деле был по‐настоящему счастливым человеком.
«Разум и добро – нe выдумки, – записывает Сидур (25. 08.74), – а лучи, доходящие из абсолютного бытия. А другие верят только в бессмысленные столкновения частиц, а человек – порождение этой бессмысленности». И в другом месте: «Где истина, где ложь? Как может установить человек, если нет Высшего начала» (25.08.74).
He правда ли, это приводит на память другой прозвучавший однажды вопрос: «Какая сила ежедневно за шиворот меня к столу тащит, работать заставляет?» Творческий импульс, пожалуй, столь жe мало поддается рациональному объяснению, как и импульс религиозный – может быть, именно потому, что в природе их нечто общее.
Опыт творчества, наверно, и впрямь близок опыту мистическому. Кто как нe художник может понять Творца, переливающего себя в свое создание – чтобы продолжиться в нем и уже не страшиться собственного исчезновения? Кто как нe он, способен ощутить служение свое в том, чтобы своим трудом, метанием, любовью и мукой поддерживать непрерывную энергию творчества?
12. Смысл