– Возьмите меня! – плетясь за телегой, проговорила Морта.
– Не велено! – прогудел солдат, натужно выдувая изо рта и ноздрей бело-голубые колечки дыма.
– Жена она, – прошамкал Нестерович, пытаясь умаслить стражника, – ну этого… корчмаря… Может, возьмем, а? – И, не дождавшись ответа, бросил Берштанскому: – Подвинься!
Парикмахер подвинулся, а синагогальный служка, перевесившись через грядку, помог беременной забраться в телегу.
Откуда солдат знает Ешуа, мелькнуло у Морты. Он до сих пор никакого дела с солдатами не имел.
За Видукле, в каких-нибудь двадцати верстах от Россиен, молчавшая всю дорогу Морта спросила по-еврейски:
– Стряслось что?
– Разговорчики! – насупился солдат.
– Господи! – вырвалось у Нафтали Спивака.
– Разговорчики!
– Ну и дожили! Даже с Богом нельзя!..
– Я покажу тебе Бога, морда, – ощетинился стражник и для острастки приподнял ружье.
Ардальон Игнатьевич Нестерович, который дохаживал в урядниках последние дни – после Пасхи его должен был сменить другой, построже да и помоложе, из Вилькии – участливо глядел на Морту, на погорельца Спивака, на парикмахера Берштанского, стригшего и брившего его почти что четверть века даром, за ради уважения к начальству, на чахлого синагогального служку, не забывая и про свою должность возницы, тускло отражавшую заходящее солнышко его прежней службы, пусть не ахти какой, но все-таки царевой.
Во дворе россиенского острога солдат высадил арестованных и, держа ружье наперевес, погнал их к одноэтажному каменному дому с крохотными, как скворечники, окнами.
Морта увидела во дворе привязанную к колышку гнедую, телегу, на которой Ешуа возил свой доходный и безнаказанный товар, и, удивляясь собственной смелости, ринулась к ней, как будто лошадь могла рассказать ей больше, чем все ее вымокшие в тихом и безропотном молчании попутчики; чем постаревший, похожий на осмоленного гуся, Нестерович и этот солдат, ружье которого всю дорогу упиралось в ее благодатный, как весенняя пашня, живот.
– Кузя! Кузя! – прошептала Морта.
Лошадь повернула голову, и в ее огромном зеленом глазу сверкнула слеза.
Сверкнула, покатилась по морде и затерялась в шерсти.
– Будет на чем вернуться домой, – услышала Морта за спиной голос урядника.
– За что его?.. За что? – спросила она.
– Да вроде бы… мальчишку зарезал…
– Это правда, Кузя? – задыхаясь, выдавила Морта.
Лошадь плакала.
Как еще далеко до вечера!.. Надо же было Турову не вовремя захворать! Могла же у него кровь хлынуть горлом в другой день или после слушания дела. Слушание, наверно, заняло бы часа три, не меньше, а с вынесением приговора и все четыре. Четыре часа в суде, час на скачках – глядишь, день и пролетел, и смерклось, и звезды высыпали. Такого звездного июня Мирон Александрович что-то не упомнит – поднимись на Крестовую гору, подставь ладонь и собирай небесное