Как только за старцами закрылась дверь, Беньямин Иткес обхватил руками лицо и заплакал.
Он рыдал и сквозь рыдания судорожно, давясь словами и слезами, повторял:
– Они все равно не поверят… все равно… Зачем ты это сделал?
Шахна скреб пером чернильницу.
– Я не стою твоего мизинца… Но я не писал… Чтобы я так жил… чтобы не сойти мне с этого места… чтобы гореть мне в пекле!
– Но ты рылся в моей постели?.. Ведь рылся?
– Я Спинозу искал… Спинозу…
Рыдания Иткеса стали еще громче, плечи тряслись, из носа текла противная немужская струйка, он то и дело смахивал ее рукавом, но струйка выползала из ноздрей, и Иткес размазывал свою слабость по щекам и по подбородку.
Казалось, он оплакивает что-то большее, чем эта провинность.
Шахна терпеливо ждал, пока Иткес успокоится, рыдания постепенно затихли, теперь Беньямин посапывал только насморочным носом, картошкой прилепившимся к невзрачному лицу.
– Но я не писал… Когда ты рассказал мне про эту польку из лавки Рытмана, я в мыслях… уложил тебя с ней сюда… на эту постель… Я хотел… мне хотелось, чтобы и у тебя был хотя бы один порок…
– А откуда ты взял, что у меня их нет?
– Я хотел, чтобы и тебя за что-нибудь недолюбливали. Как и меня…
– За что же тебя недолюбливают?
– За все. За наружность. За произношение. За то, что в трапезной первый сажусь за стол и последним встаю из-за стола. За то, что у меня горб.
– Горб? Никакого горба я не вижу.
– А другие, Шахна, видят. Видят даже то, чего нет.
Он все это выговорил быстро, искренне, как бы освобождаясь от приписанной ему вины и каясь в том, в чем никто его не обвинял.
– Я хотел, чтобы ты, Шахна, был, как все… не строил из себя святого.
– По-твоему, людей равными делают не добродетели, а пороки?
– Да… На одинаковых пороках держится все. Пороки – клей жизни.
– Пороки – клей жизни? Как же ты с такими мыслями собираешься служить Богу?
Беньямин исподлобья глянул на Шахну, брови его, белесые, тонкие, как нитка, сдвинулись на переносице, он заговорщически улыбнулся скорее ответу, чем Дудаку, однако свой ответ не спешил выпускать из гортани, где он как бы дозревал.
– А что такое, Шахна, бог? Разве не наша тоска по невозможному, не сожаление о пороках, которые никому – ни тебе, ни мне, ни этим старцам изжить не дано? Разве не крик горбатых, чтобы их избавили от горба – существующего или несуществующего?
Шахна не был готов к такому повороту в разговоре. Каким злоязычным ни был Иткес, молодой Дудак все-таки верил, что в раввинское училище его привели не злоба, не зависть, а желание приносить добро, сеять среди своего народа семена благочестия и просвещения. Шахна убеждал себя, что перед ним несчастный, одичавший от сиротства человек, что их соседство неслучайно, что Бог дал ему Иткеса в руки, как глину, из которой он, Шахна, должен вылепить другое существо.
– Когда мы,